Мадемуазель Шанель - К. У. Гортнер

Это была не просьба, и я это знала. Коротко кивнув, я поблагодарила его за то, что он уделил мне свое драгоценное время, и чуть ли не бегом направилась к двери. В тот вечер, когда ко мне пришел Шпатц, прерывающимся от гнева голосом я передала ему разговор с Моммом.

— Неужели он и вправду думает, что я… что я в таком безвыходном положении… Какая наглость! Что я способна на такую низость… что я могу опуститься до его уровня!

С жаром выкрикивая все это, я не могла не признать парадоксальность ситуации: интересно, почему меня так взбесила сама мысль о том, что кто-то ждет от меня сексуальной благосклонности в обмен на содействие в достижении моих целей? А не то же самое я делаю со Шпатцем?

Он вздохнул, развязывая галстук:

— Это не то, что ты думаешь. После твоего ухода Момм позвонил мне. Сказал, что может, конечно, обратиться с ходатайством об использовании Андре на какой-нибудь фабрике, но дело в том, что твоего племянника удерживают не просто так, тут есть какая-то серьезная причина, и, если мы станем слишком рьяно настаивать, его просто могут казнить. Сотни военнопленных уже казнены. К твоему сведению, Момм вырос не в Германии. Личность его формировалась в Бельгии, и хотя сейчас он служит рейху, вести себя ему надо очень осторожно, чтобы не дать повода усомниться в его абсолютной преданности режиму.

— А в твоей преданности не сомневаются? — резко спросила я. — Мне кажется, все кругом только и делают, что хитрят и придумывают всякие отговорки. Должен же найтись хоть кто-нибудь, кто мог бы вернуть моего племянника домой.

Шпатц посмотрел на меня долгим меланхоличным взглядом:

— Почему это для тебя так важно? Идет война, каждый день кого-то арестовывают, каждый день погибают тысячи людей. Ты говорила, что Андре вырос в Англии, что ты видела его всего несколько раз, в праздники или на каникулах. Зачем ради него рисковать своей безопасностью, когда следует думать только о том, чтоб спастись самому?

Закусив губу, я уставилась на свою сигарету. Готового ответа на этот вопрос у меня не было, но я была поражена, что вопрос можно ставить и так. Проще всего было ответить, что Андре не чужой мне человек, что он мой родственник, в конце концов; но ведь есть и другие родственники, родные братья например, которых я, закрыв ателье, без колебаний перестала поддерживать материально, просто сказав, что у меня больше нет лишних денег. А ведь это была неправда. У меня очень много денег, хотя пользоваться ими неограниченно я не могла, поскольку банковские активы были заморожены и можно было снимать только то, что давал мой магазин. Нет, тут было нечто большее, чем просто наше с Андре кровное родство. Объяснить словами это невозможно, но каким-то таинственным образом он олицетворял все, что было хорошего в моей жизни. Он стал моим искуплением, оправданием моего существования, особенно теперь, когда все, что я прежде считала в своей жизни важным, находилось в подвешенном состоянии.

— Он сын моей сестры, — наконец сказала я. — Какие еще тут нужны объяснения?

— Никаких. — Шпатц сел рядом со мной на кровати. — Но ты должна понять, что в Берлине знают о твоем отказе открыть Дом мод, тогда как все остальные модельеры сделали это. Твой отказ говорит о многом. И с какой стати они станут тебе помогать, если ты отказываешься помочь им?

Я не могла поднять на него глаз.

— Что я должна сделать?

Он молчал.

Я сделала затяжку и посмотрела прямо ему в лицо:

— Ну? Что же? Ты ведь на них работаешь, ты должен знать. Так говори, что делать? От меня хотят, чтобы я шила платья? Прекрасно, я буду шить платья. Представлю коллекцию в красных и черных тонах с узором в виде свастики.

— Успокойся, Коко. Никогда не обещай, если не готова выполнить обещание. Момм обязательно воспользуется этим в своих интересах. Он действительно считает, что ты находишься в безвыходном положении, но дело не в этом. Какой бы ты ни была очаровательной и прелестной, его интерес вовсе не в том, чтобы унизить тебя. Он знает, что ты моя любовница, что ты спишь в моей постели…

— Ну нет, — оборвала его я. — Это ты спишь в моей постели. А это большая разница.

— Да, правда, — кивнул он. Наши взгляды встретились. — Я не знаю, чего именно они хотят, но они точно чего-то от тебя хотят. Может быть, пока еще и сами не знают. А если ты будешь потихоньку продавливать свой вопрос, то со временем мы об этом узнаем. У них твой племянник. Они хотят получить за него выкуп.

Сжав зубы, я встала.

— В таком случае я заплачу любой выкуп, — сказала я и, не поворачивая к нему головы, добавила: — Я очень устала. Мне хочется побыть одной.

Он не протестовал, взял шляпу, галстук, который уже успел снять, портфель с кодовым замком и направился к двери. Остановился, бросил на меня взгляд через плечо:

— К твоему сведению, маршал Петен, глава правительства в Виши, договорился с Берлином о всестороннем сотрудничестве. Момм сообщил мне, что все евреи и другие нежелательные элементы, проживающие на оккупированных территориях, а также на территориях, управляемых администрацией в Виши, должны зарегистрироваться в местной префектуре полиции. После процедуры лишения гражданства их, скорее всего, депортируют. Были приняты также новые законы, запрещающие евреям заводить свое дело или заниматься бизнесом. Я говорю лишь потому, что, возможно, тебе стоит как следует изучить вопрос, если это принесет тебе какую-то пользу.

С такими вот бередящими душу словами он вышел и закрыл за собой дверь.

Я стояла не двигаясь, нервы буквально вопили, требуя привычного лекарства. Быстрый укол — и погружение в черное забвение, без сновидений, хотя бы всего на несколько часов.

Я поняла, что, возможно, упустила единственный шанс спастись.

Я позвонила Мисе. О том, чтобы пригласить ее на ланч в «Риц», не могло быть и речи. Днем персонал отеля следил за строгим соблюдением распоряжения немецких властей, запрещающего гражданским лицам общаться с военными, проживающими в отеле, даже если они к вечеру уже лыка не вязали. Ресторан превратился в безраздельную вотчину нацистов.

Мы договорились встретиться в Тюильри.

Кто-то уже сообщил Мисе про Шпатца. Я не знала, кто именно, но подозревала Мари-Луизу. Я собралась с духом, чтобы с достоинством встретить осуждение Миси, но она была немногословна.

— Выходит, взять себе нациста в любовники — последний писк моды, — прощебетала она. — В кои-то веки, дорогая, ты не сама устанавливаешь моду, а плетешься в ее хвосте.

Угрюмое молчание Миси застало меня врасплох, и мне стало несколько не по себе. Мы сидели в кафе неподалеку от громадного дворца Лувра, смотрители которого перед приходом нацистов успели попрятать самые драгоценные экспонаты и произведения искусства куда-то в секретные хранилища. С самого начала оккупации мы с Мисей не появлялись на публике вместе. Я курила сигарету и смотрела в окно на немногочисленных пешеходов, бредущих к площади Согласия. Они старались не глядеть друг на друга, отворачивались, кутаясь в шарф, в надвинутой на глаза шляпе, руки в перчатках. Как грустно видеть эти бесформенные фигуры, потупленные взоры и печальные лица…