Повести и рассказы - Андрей Сергеевич Некрасов

Виноград будешь есть прямо с ветки. Ну как, решено, сынок?

Столько соблазнов вставало за мамиными словами, что Сережа готов был сдаться. Черное море властно манило его. Он пытался представить себе это теплое море, и дельфинов, и корабли…

Вдруг зазвонил звонок. Сережа пошел открыть, но за дверью никого не оказалось, только в ручку засунут был конверт. Сережа взглянул на адрес и сразу узнал почерк. Это было письмо от папы. Он давно не писал. Присылал только телеграммы: «Жив, здоров, целую. Алексей».

Когда мама открывала конверт, руки у нее чуть-чуть дрожали. Она вынула целую пачку мелко исписанных листочков, быстро просмотрела их и часть протянула Сереже.

— Это тебе, — сказала она, — а это мне, — и уселась с ногами на диван.

Как только Сережа прочитал первые строчки, очарование Черного моря сразу пропало. Другое, холодное Белое море целиком завладело его мечтами.

Папа писал, как они там живут, в Архангельске, как готовятся к трудному делу. Они уже приспособили к морю все речные корабли, заварили стальными листами иллюминаторы, закрыли щитами окна. Машины проверены, топливо погружено. Осталось запастись продовольствием — и можно трогаться в путь. Но летчики, вылетевшие на разведку, говорят, что еще рано: еще очень тяжелые льды стоят в океане, и приходится «сидеть у моря и ждать погоды».

«У вас уже все в цвету, —

писал папа, —

а у нас только-только началась весна. Еще холодно, и снежок бывает, но зато ночи светлые, и мы иногда поздно ночью гуляем по городу или ловим рыбу на Двине… Скоро льды разойдутся, тогда поднимем якоря и отправимся в путь. Трудный путь, но мы свое слово сдержим. Как обещали, так и будет, — что бы ни случилось, все корабли в целости доставим куда нужно.

Ну, а твои как дела, сынок? Как успехи, чем порадуешь папку? Пиши мне на Игарку. Сюда письмо уж не поспеет. Поцелуй мать, не скучай и помни: я на тебя надеюсь…»

Сережа посмотрел на маму. И пока она, дочитывая письмо, то и дело улыбалась чему-то, он все решил…

Когда она перевернула последний листок и подняла глаза, Сережа сказал:

— Мамочка, я не поеду в санаторий. Отпусти меня в лагерь, с ребятами. Ладно, мамочка, отпусти?

Мама посмотрела на Сережу долгим внимательным взглядом.

«Вылитый отец», — подумала она и сказала:

— Ну что ж, поезжай.

Если вы жили в лагере, вы лучше меня понимаете, как трудно остаться дома, когда весь отряд отправляется в поход.

Если летом вам приходилось учиться, вы, конечно, знаете, сколько веских причин можно найти для того, чтобы отложить в сторону книжку.

Если вы любите спорт, вам не нужно объяснять, как обидно отказаться от соревнования, когда знаешь, что твое участие поможет команде добиться победы…

Сережа был хорошим спортсменом. Он мог бы найти тысячи причин, чтобы в любую минуту закрыть учебник. И когда отряд с Юркой во главе рассаживался в катере, Сереже очень не хотелось отставать от товарищей. Но именно поэтому каждый раз, когда начиналась игра на футбольной площадке, Сережа с книжкой в руках уходил в дальний угол сада. Именно поэтому он просто стряхивал с книжки диковинного зеленого жука, упавшего с дерева, даже не пытаясь поймать его и посадить на булавку. Именно поэтому, отдав швартовый конец, он провожал катер глазами и тут же, на пристани, усевшись в тени, один за другим решал бесконечные примеры.

Он не хотел отставать от товарищей и поэтому упрямо наверстывал тот путь, который товарищи прошли без него.

Это был трудный путь. Иногда Сереже казалось, что он не выдержит, сдастся…

Однажды, например, Юрка разыскал его в саду и крикнул издали:

— Слушай, Сергей, сегодня глиссер будем испытывать. Поедем, а? Один-то день, я думаю, ничего?

Сережа захлопнул грамматику, поднялся. На секунду и ему показалось, что один день ничего не значит… Но тут же он понял, что стоит один только раз отступить — и весь его замысел рухнет.

— Ты мне лучше расскажешь потом, — твердо сказал Сережа и снова сел на траву. — Я не поеду, Юрка…

Никаких чудес храбрости Сережка не показывал. Он никого не поражал своей силой и ловкостью. Он просто шел по намеченной дороге, не сворачивая и не отступая. Только и всего.

Но идти вот так, не сворачивая с пути и не отступая, — это ведь тоже подвиг!

И товарищи, которые любили Сережу и дорожили его дружбой, с первого дня поняли это.

Горькое чувство, которое Сережа испытал тогда в школе, ушло навсегда: он снова стал полноправным членом отряда, и стоило ему сказать слово, как сразу находились добровольцы, готовые пожертвовать любым из лагерных удовольствий, чтобы помочь Сереже разобрать теорему, повторить правило, устроить диктант. А больше всех помогал Сереже Василий Михайлович. Он жил с ребятами в лагере и всегда находил время спросить Сережу, проверить его тетради, объяснить ему непонятное.

И когда короткие лагерные дни пронеслись, как в сказке, Василий Михайлович, прощаясь с Сережей, сказал:

— Поработал ты хорошо. Нужно только закрепить знания. Но теперь я уверен — ты справишься…

Сережа и сам понимал, что главное, самое трудное уже позади, а впереди еще немного усилий — и победа! И вот эта вера в победу так подняла, так преобразила его, что мама даже удивилась, когда он вошел загорелый, возмужавший, с восторженно горящими веселыми глазами.

— Ну, как отдохнул, сынок? — спросила она.

— Чу́дно, мама, чудесно! — сказал Сережа и ничуть при этом не покривил душой. Он и в самом деле чувствовал себя прекрасно.

…В один из летних дней Алексей Алексеевич Мордвинов стоял на мостике парохода. На флагманском корабле экспедиции поднялись два сигнальных флага. Один из них означал порядок построения, второй был приказом к отплытию.

Выполняя приказ, корабли с баржами на буксирах встали каждый на свое, заранее назначенное место, и весь флот, перекликаясь гудками, двинулся на север.

Впереди были льды, туманы, бури. Впереди лежал суровый океан… Но и льды, и туманы, и бури Алексей Алексеевич не раз видел в молодости. Он и поехал сюда потому, что лучше других инженеров знал, что ждет их сормовский флот в этом трудном походе. И теперь, проработав полгода, он был уверен, что к любой неожиданности арктического плавания и люди и корабли готовы.

Ему, собственно говоря, больше нечего было делать. Он оставался тут на случай чрезвычайного происшествия, а никаких