Повести и рассказы - Андрей Сергеевич Некрасов

Потом я спросил о моделях.

— Да занимаюсь от скуки, — сказал Петр Петрович, — у нас ведь тут, на Каспии, флот особенный. Есть такие суда, что в целом мире нигде не найдешь. Ну вот я и решил от нечего делать построить модельки. Сдам в музей — пускай молодые поучатся, посмотрят, на чем деды в море ходили. Вот, к примеру… — Он показал на рабочий столик, где стоял неоконченный корпус модели. — Помните, мы «Комсомольца» встретили в море? Вот такой же точно он и был.

— А теперь где же он?

— А теперь? Да где же ему быть? Исключен из состава флота вроде меня. Вот вы видели нынче, как корпуса на дрова разбирают. Вот так же и с ним: двигатель на завод куда-нибудь отвезли, разбили на переплавку. А корпус — на дрова, да в печке сожгли…

— Ну как же так? — перебил я. — Корабль с таким прошлым — и на дрова? Это же памятник своего рода.

— Э, батенька, памятник… Этак весь флот придется на память беречь — места не хватит. А прошлое, — Петр Петрович обернулся к камину, где дрова уже дымились и потрескивали тихонько, — прошлое у любой чурки есть.

— Но нельзя же и прошлое забывать, — не сдавался я.

— Нет, зачем забывать? Помнить нужно. У нас, слава богу, помнить есть чего. Только слишком-то в прошлое упираться тоже, по-моему, не стоит. Ну вот мне, старику, мне бы вроде, кроме прошлого, ничего и не осталось. В переплавку нас не берут, в печках не жгут. Благо кормят — сиди да вспоминай. И вспомнить есть что, конечно. Я все сорок лет с Советской властью в ногу прошел. Ну да ведь теперь сорок, а там пятьдесят будет и сто… Я-то не доживу, а вперед смотреть все равно и мне нужно. Книжек я писать не умею, вот и строю модельки, памятники эти самые. Молодежь придет, посмотрит и тоже, глядишь, задумается, оглянется назад и вперед посмотрит. А им-то и вовсе на тысячи лет вперед нужно смотреть.

— Так-то так, — согласился я, — ну, а все-таки жаль «Комсомольца». Сжечь такой корабль…

— А чего жалеть? — не сдавался Петр Петрович. — Прошлое наше никаким огнем не выжжешь, дела никакой резинкой не сотрешь, а гнилушка — что так догниет, что в печке сгорит, так в печке-то лучше, по-моему. Тут хоть с пользой. А горят они как! Вот сейчас разгорится — посмотрите.

Я обернулся к камину. Там еще дымили дрова, но вдруг они вспыхнули жарким пламенем. Только это было не простое, а сказочное какое-то пламя: то выбивались из него ярко-зеленые, то желтые, то фиолетовые языки. То красный пунцовый свет, как раскаленная лава, вырывался из топки камина.

Петр Петрович встал, погасил люстру, и разноцветные отсветы забегали по стенам, догоняя и сменяя друг друга.

— Вот как горят, — сказал Петр Петрович. — Я бы сам не прочь так-то сгореть. Фейерверк, салют, а вы говорите — жалко. А знаете, почему так горят? Морская вода. Тут и кальций и стронций — вся химия в них впиталась, все их прошлое, так сказать. Для камина самые лучшие дрова: английские лорды такими топят. Ну да ведь мы-то не лорды. Им сидеть, да в камины смотреть, да о былом величии помнить только и осталось. А у нас еще столько дел впереди…

Мы долго еще сидели у камина. О чем думал Петр Петрович, я не знаю. А я, каюсь, весь вечер думал о прошлом.

А когда, наконец, догорели цветные огни и судовые часы, висевшие на стене, пробили восемь склянок, я спохватился: с утра у меня было много важных дел, а идти далеко…

Я распрощался с хозяином и зашагал по ночному городу.

Улицы были пусты, свет в окнах давно погас, а над затоном по-прежнему вспыхивали голубые молнии электросварки, и дробный гром молотков нарушал морозную тишину.

ДВЕ ПОБЕДЫ

Две победы

Много лет назад на Дальнем Востоке у меня был друг Алеша Мордвинов.

В то время я плавал третьим помощником капитана на маленьком зверобойном боте. Мордвинов поступил к нам механиком и как-то сразу «пришелся» и к людям и к кораблю.

Алеше было лет двадцать, не больше, но он многое знал, и, если брался за что, все у него получалось. Начатое дело он доводил до конца и этим сразу завоевал уважение товарищей.

К тому же он был веселый парень. На палубе и на берегу не прочь был и подурачиться и пошутить. Но стоило Алеше спуститься в машину, как он становился другим человеком. Там, в машине, это был властный хозяин, спокойный, рассудительный, требовательный к другим и к себе.

В первый же день он осмотрел наш старенький двигатель, выслушал, выстукал его, как врач больного, и приказал разобрать до основания. Две недели, пока мы стояли в порту, он буквально не вылезал из машины. Его помощники поворчали, конечно, но зато с тех пор я не помню случая, чтобы машина на нашем боте хоть немного закапризничала. Она работала безотказно и слушалась Алешу, как живая. Впрочем, это и неудивительно: Алеша Мордвинов был потомственный механик-дизелист, из Сормова родом, а там, в Сормове, в дизелях понимают толк.

Два года мы с Алешей плавали на одном судне, жили одним делом, спали в одной каюте, голова к голове, ели за одним столом и, конечно, стали друзьями. Мы многое пережили, вдоволь натерпелись от моря, но зато много видели и хорошего, такого, что и сейчас вспоминается, как чудесная сказка…

Одни льды чего стоят! Бывало, летом заберешься на мачту, посмотришь: до самого горизонта ровное поле, светлое, как серебро, да кое-где изумрудные жилки изломов. Простор необъятный.

А зимой! Холодные, грозные льдины обступят со всех сторон. В непроглядной черноте полярной ночи льды стоят, как темные стены. Вот-вот сомкнутся, раздавят… И вдруг всполыхнет сияние, все вокруг заискрится, засверкает, заиграют хороводы цветных огней, точно кто-то щедрой рукой сеет по льду самоцветные камни…

А тайфуны, а бури! Разве мало в них своей мужественной красоты? Стоишь вот так на палубе, среди бушующего океана. Хлещут