Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

На левом углу, на повороте к арке Штаба, в «мои времена» было ателье «придворного фотографа». В витрине в 1916 году (год, в который я покинул Петроград) была выставлена фотография князя Юсупова, убийцы Распутина. Он спокойно взирал с витрины своими стеклянными глазами чучела-птицы на заочно влюбленных в его лик петроградок.

Витрина с надписью «Придворный фотограф» еще висела, но фотографий за разбитым стеклом не было.

В девять часов вечера на Невском — такая пустыня, как будто это главная улица Канска Енисейского, где жители с восьми часов уже закрывали ставни, просовывали тяжелые болты через бревна внутрь комнаты и там в пазы этих болтов втыкали железные штыри. Надежно, не откроешь!

Печка была еле теплая. Да и натопить ее было нельзя. Я постарался заснуть в этой надолго ставшей «моей» комнате, раздумывая, сколько капитанов Копейкиных ночевало в ней за столетие до меня, ожидая, пока решится судьба их пенсии в канцеляриях, расположенных налево и направо от знаменитой арки Росси… Да, но Копейкин не покрывался мокрой шинелью.

Я многое пережил в этой комнате с гнусными обоями. Я рисовал в ней костюмы к «Cosi fan tutte» Моцарта, портреты Клюева, Пильняка, Шкловского, Владислава Ходасевича, Грина. Много спорил с друзьями о живописи и развивал перед ними диковинные для них мысли, с которыми они соглашались потом, через месяц, через год или через несколько лет…

Проживание в Доме искусств давало право обедать в его столовой. Богач Елисеев, бывший владелец дома (он еще при первых раскатах революционных гроз бежал за границу), в свое время позаботился о фешенебельном убранстве этого зала. Здесь имелись камин, массивные дубовые стулья, резной потолок с узорно переплетающимися средневековыми фламандскими балками, в окнах витражи с рыцарями, ландскнехтами и Маргаритами, которые закрывали безобразие внутреннего двора. Я проживал не в апартаментах Елисеева. Но и наш коридор входил в орбиту Дома искусств.

Кроме обычного обеда для «прикрепленных» по отрываемым талонам карточек, я мог за особую плату получать какие-то котлеты, без которых совсем бы погиб.

Люди, жившие в старых квартирах, обладавшие «имуществом», кое-что выменивали у спекулянтов, прорывавшихся сквозь заградительные отряды. У меня же ничего не было. «Котлетки» Дома искусств меня спасали, и я полвека спустя благодарю устроителей, которые в то тяжелое время делали, что могли, для того, чтобы организовать помощь бедствующим литераторам и художникам. Постепенно у меня завелись кое-какие деньги, и я мог покупать на рынке хлеб насущный в виде сероватых лепешек. Там же покупались и дрова. Их я покупал на Апраксином рынке, мешка дров хватало топки на две, а то и на три. Брал саночки и шел по Мойке до Кокушкина моста, потом по Гороховой до рынка. Зимний день догорал. Прохожих мало. Извозчиков нет. Гороховая была очень тихой улицей. Я вспомнил, как в такие же розовые сумерки, по этой же улице художник Чартков шел на Васильевский с портретом под мышкой…

Вскоре я познакомился на кухне наших «меблирашек» с маленькой женщиной. Она пригласила меня посетить ее. Занимала она угловую комнату, довольно странную — совершенно круглую, с великолепным видом вдоль Невского. Это была художница Щекатихина. У нее в комнате стояла буржуйка и было тепло, что-то готовилось в кастрюлечках, что-то сушилось около труб печки. У огромного стола, заставленного банками с красками, какими-то бутылками, измазанными тряпками и белыми чашками императорского фарфорового завода, чинно сидел маленький белоголовый мальчик и ел кашу с блюдечка. Он посмотрел на меня, нового для него человека, строго, наблюдательно, не отрывая глаз.

Был темный, пасмурный день. Невский принимал бесконечный свой душ, а в этой комнате со всем ее сумбуром, сором и ералашем, благодаря маленькому Славушке царило какое-то диккенсовское настроение. Точно человек, переступивший ее порог, начинал читать первую главу запутанного душещипательного романа. Романа с надеждами на счастье и с комком в горле, предчувствием рыданий.

Сама художница напоминала муравья. Щупленькая, подвижная, всегда расстрепанные волосы, маленькое личико с маленьким носиком, большим ртом и большими зелеными глазами.

Да и работала она, как муравей, и топила, и стирала, и готовила пищу. Расписывала фарфоровые чашки в своем «щекатихинском» стиле. Отвозила на санках куда-то на время Славушку, а сама тащила на фарфоровый завод свою продукцию и только к вечеру возвращалась с уже спящим мальчиком.

Она успела побывать в Париже, поучиться у Мориса Дени, и тот, она сама это мне рассказывала, сказал ей: «Зачем вам учиться у меня? Вы хотите стать плохой французской художницей? Будьте хорошей скифской!»

Летом 1921 года (я был тогда в «Холомках») Щекатихина куда-то перебралась из Дома искусств, а затем, взяв с собой Славушку, уехала за границу, куда ее вызвал Иван Яковлевич Билибин. Вспомнив свою бывшую ученицу, он слал ей письмо за письмом, телеграмму за телеграммой с пламенными объяснениями в любви и призывами приехать в Каир, где он тогда находился в эмиграции. Там они сразу же и поженились.

Еще когда она обитала в «круглой комнате», я успел сделать ее портрет.

У Щекатихиной была сестра — незаметная балерина из кордебалета марджановской труппы в «Палас-театре». Балерина обладала такой же скромной муравьиной внешностью. В нее влюбился художник Замирайло. Это было тайной полишинеля — каждый день он бывал на представлении марджановской оперы. Поскольку я некоторым образом был сотрудником этого театра, я иногда устраивал ему «хорошее место». Притаясь под сенью вязов Михайловского сквера, за одним из стволов, Замирайло дожидался, когда артисты будут расходиться по домам после окончания спектакля. Трамваи не ходили. «Она» — одна или в обществе подруги — направлялась через Марсово поле, Троицкий мост, пересекала парк и по Введенской углублялась в дебри «разночинных» улиц. Таинственный провожатый следовал за щуплыми фигурками балеринок в почтительном отдалении.

Зимой одет был Замирайло в черную