Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

В этой нелепой комнате мог проживать герой Достоевского. В ней свершилось чудо!

Из спеленутого, биологически еле-еле трепещущего серого комочка — кокона, вылетела бабочка с разноцветной окраской крыльев! Из женщины, спеленутой долгом жены, матери, вдруг родилась свободная писательница.

В этой «родственнице», в этой «перовской гувернантке» таилась озорница! Женщина «с перцем»! Мастерица что-то подслушать, что-то заприметить и выплавить из этой косной руды металл: искусство!

Она не жила в этой комнате. Она приходила писать. Я слышал за стеной, как Ольга Дмитриевна разжигает печурку, чем-то гремит…

Потом тишина. Она пишет, пишет…

Каждый день около двух часов приходила к Форш ее дочь. Она уныло, как каторжник, приносила к обеду пшенку, вкусом напоминающую теплые сухие опилки…

— Что у нас сегодня к обеду? — веселым голосом хорошо поработавшего человека, низковатым баском восклицала писательница.

— Пшенка!

— Великолепно! Я люблю пшенку!

Дочь молчала… Мать тоже утихала, ела.

Ольга Дмитриевна в этой узенькой комнате писала «Одеты камнем».

Наши отношения, мои и Ольги Дмитриевны, с течением времени становились все дружелюбнее. Иногда я ловил ее взгляд, обращенный на меня, полный ласки и тепла. Оказалось, что она когда-то, в какие-то времена, в эпоху своего женского распутья хотела быть художницей, настоящей серьезной художницей, с изливом в это искусство всех своих чувств и мыслей! Может эта ласка во взгляде отсюда? Ее бывшая судьба!

Иногда она вдруг стучала ко мне в дверь среди дня и говорила: «Я Вам не помешала? Вот что я нашла у себя в мусоре прошлых моих жизней! Я подумала, а может Вам пригодится?» — И она протягивала мне завернутые в тряпочку или измызганную старую бумажку кусочки кирпичиков акварели, ущербных, так часто это были только осколки дорогих заграничных красок! Они были все пропылены, на волшебный желтый цвет «лимонного кадмия» непременно прилипала ядовитая и неприятная берлинская лазурь! Но все равно это радость, почти детская, мальчишеская!!! Радость в годы, когда ничего нельзя было купить, а мои довоенные красочные «богатства» разошлись по друзьям. Разве можно было о них заговаривать через пять лет! Где-то ведь, краешком сознания каждый друг думал: а вернусь ли я?

Возможно, по лицу моему расплывал в виде легкого акварельного растека нежный цвет розового крап-лака! Видеть его на моем лице, вероятно, доставляло Ольге Дмитриевне некоторое удовольствие.

— Постойте, постойте! Я, может быть, разыщу для Вас еще что-нибудь. Отжившие сувениры! Прошлые мечты!

А выбросить этот мусор… почему-то не могла. Зацепка за душу была в этих пыльных кусочках краски.

— Как я рада, как я рада, если Вы отмоете их и они будут для Вас «чем-то», инструментом для выражения Вашего «духа». Да! Все это — ветошь, а что-то внутри осталось живое! Ведь я к любому литературному произведению подхожу, сужу его, отталкиваясь от печки изобразительного искусства! Я как бы перевожу язык литературы на язык рисунка, красочной гармонии и пластичности композиции! Там, в глубине психики, у меня хорошо застряли эти разноцветные кругляшки и прямоугольники красок!

И вот однажды она вошла ко мне более торжественно, чем всегда, неся что-то длинненькое и аккуратно завернутое. Это была кисть, дорогая, великолепная, заграничная кисть!

— Вот Вам подарок… настоящий, — сказала сияющая Ольга Дмитриевна. — Ведь дарить так же приятно, как и принимать подарки. Радость души — всегда сияние! Эта кисть великого Чистякова!

Я был растроган, благодарен, но было что-то в моем лице «некое», что при радости получения кисти, нужной мне кисти, промелькнуло, как запрятанная ирония! Эту «некую иронию» она как изощренный наблюдатель сразу «учуяла». Может быть, немного постеснялась, пожалела о внезапно вылетевшем слове «великий». Она уже каким-то женским чутьем поняла, что ее сосед не человек с «галерки». Конечно, она ничего не знала о тех мыслях, о тех моих недоумениях, которые возникли в январе 1914 года на выставке Серова. Оказалось, судя по рассказам профессора Н. А. Бруни, что лучшими учениками великого педагога были Савинский, Гольдблат и сам Бруни, а совсем не Врубель и Валентин Серов, как полагали мы, тогдашняя наивная молодежь! Внезапный поворот на сто восемьдесят градусов в ее мыслях, в ее отношении к «великому». В этом и сказалась вся ее страстность и талантливость и цепкость на факты, на эпизоды, на вкус к персонажам Бальзака.

Чистяков был настоящим Мефистофелем. Он внутренне как бы издевался над неудачами учеников, над их отчаянием… Злорадная улыбка мелькала на его жестоком и некрасивом лице! А когда молодому художнику казалось, что он достиг чего-то, что жар-птица у него в руках, он быстро одним замечанием, ехидным и безжалостным, сбрасывал мнимого счастливца с облаков на пыльную землю. Он как бы мстил молодым творцам за иссушенную бесплодность своей личности! Так дряхлеющий старец злобно следит за любовными успехами розовощекого влюбленного юноши. Точная копировка, которая в его глазах была «искусством», была бичом, которым он хлестал и хлопал, как укротитель в зверинце. Зверь смирялся, глаза его тускнели, опускались руки перед «идеалом». Он превращался в пьянчужку или чиновника! Что хуже для художника, не знаю!

— Как же я верила в него! Верила в нечто «духовное», что он сообщает ученикам. Я брала несколько лет у него частные уроки!

Я не стал из деликатности углублять эту тему. Въедаться в душу моей собеседницы! Все было и без того ясно! Какой-то момент отчаяния на трудном пути нашего «ИЗО», как теперь стали говорить, и вера в себя исчезла.

Но что же…