Берсерк - Ольга Григорьева

– Скол ранен?

– Нет, цел.

– Кормщику везет, – покачал головой я и махнул в сторону моря: – Что там было?

– Но… – растерялся Хальвдан.

– Я ничего не видел, – объяснил я. – Вернее, видел все совсем иначе…

– Хакон принес Эрлинга в жертву богам, – заторопился парень, – и пошел град. Такого крупного града я никогда не видел, клянусь! Он сыпался с неба прямо на наших врагов. Они испугались. Сигвальди повернул и дал деру. Буи прыгнул за борт, а кто-то из ребят Эйрика швырнул в голову Аслаку наковальню, и тот умер.

«Вот тебе и заговоренный, – подумал я и про себя усмехнулся: – Хотя, может, он и был заговоренный от оружия, но не от наковален…»

– На нас налетел драккар йомсвикингов, – продолжал Хальвдан. – Ты приказал нападать. Сначала они дрались как звери, а потом запросили пощады. Град лупил по их головам и почти не задевал нас. Многие хотели их пожалеть, но ты не останавливался и убивал, убивал, убивал. Скол тоже… Кругом была кровь, много крови! Мы уже почти очистили корабль[106], когда подошел драккар Торира Оленя. Торир закричал, что Сигвальди бежал, а Хакон и Эйрик одолели Буи Толстого и Вагна, его племянника. «Мы победили! Слышишь, Хаки, – победили!» – кричал он. Тогда ты остановился, прислушался и вдруг упал. Следом рухнул Скол, а спустя миг прекратился град. Гранмар сказал, что тебе и Сколу нужен отдых, и велел идти к берегу, а Торир взял в плен уцелевших йомсвикингов.

– Все верно. Гранмар поступил правильно, – одобрил я и сел возле Скола. – А теперь уходи.

Хальвдан растерянно замолчал. Он только-только разговорился, и вдруг «уходи»! Как же так?! Однако спорить не решился. Его шаги заскрипели по песку и отозвались в моей голове звенящей, надрывной болью. Так было всегда после силы Одина…

Я перевел взгляд на Скола. Его руки еще сжимали оружие, а на губах засохла белая пена. Мой брат по силе и по роду. Последний. Остальные уже там, высоко, в чудесной Вальхалле…

Внезапно захотелось лечь рядом со Сколом на песок, закрыть глаза и никогда больше не возвращаться на эту землю. Я устал жить. Мой род вымер, мои друзья ушли в небесные чертоги Одина, а моя любовь… Да была ли она, любовь? Разве я любил хоть кого-нибудь на этой земле? Да и чем любить, если мое сердце уже давно принадлежиш какой-нибудь небесной деве-валькирии? Как и солнце Сколард.

– Вернись, кормщик, – утирая рукавом его губы усмехнулся я. – Ты рано собрался к Одину. Валькирии не выбрали нас.

Его веки дрогнули и приподнялись. Серые, упрямые глаза отыскали мое лицо, а губы изогнулись в слабой улыбке.

– Они прекрасны, Хаки, – сказал он. – Они прекрасны…

Доводы проклятого берсерка разбередили , мою душу, и в первые дни после его отъезда я часто не могла уснуть: до утра ворочалась на жесткой лавке, размышляя о его словах. ! Потом они забылись, а в груди потихоньку зашевелилась прежняя ненависть. Я надеялась, что рано или поздно Хаки вернется и тогда… Надежда удерживала меня в усадьбе Свейнхильд. Можно было попробовать удрать и самой отыскать берсерка, но где его искать? Еще летом, на пастбище, от пастухов с Гаутланда я слышала, будто по их селам прошло войско ярла Хакона. Пастухи утверждали, что видели с ярлом людей Волка.

– Разве такое могло быть? —; спросила я у Левеета.

– Ты о Хаки? – удивился он и равнодушно ответил: – Может, он разорял Гаутланды, а может, и нет…

– Что же он, разбойничал в своей земле?! Он же сам родом из Свей!

Левеет почесал грязной пятерней голову, задумался и тут же нашел ответ:

– Своих он не тронул. К Свейнхильд же не приходил! Я плюнула и перестала приставать к пареньку. Что мог знать этот глупый мальчишка!

Лето на пастбищах пролетело стремительно, будто ласточка над речной гладью. Чирикнуло, опахнуло крылом и пропало вдали. А жаль. В лугах мне жилось привольно. Там не было Свейнхильд и ее псов… Под вечер пастухи загоняли скотину в ложбины, а сами собирались на пригорке, жгли костры и до рассвета рассказывали байки и пели песни. Там я услышала о конце света, который назывался Рангарек, о страшных урманских чудовищах – порождениях бога коварства Локи и о небесной корове, очень похожей на нашу Зимун. Только словенская Зимун родила бога, а урманская небесная корова вылизала его из камня[107]. У костров пели песни – висы и рассказывали древние легенды. Иногда пастухи повторяли уже давно известные висы, а иногда подражали взрослым скальдам и сочиняли свои. Одна из услышанных на пастбищах историй мне понравилась больше других. Я переделала ее на словенский лад и часто напевала в одиночестве.

Вот и теперь сидела у порога конюшни, глядела на белый утоптанный снег и пела:

– Как под вечер краса, молода жена на скале рыдала, Над седой волной, словно лебедь бел, имечко кликала. Точки черные на морской дали закачались, Не мужньи лодьи – злые вороны послетались. Ой да, Желя, Желюшка, Желеюшка горькая! Не плачь, Желеюшка, не зови беды! . Как накинулись черной стаею народной очаг, Затушили свет, замели тепло в голубых очах. То не лес-бурьян, не трава-ковыль во степи горит, То красавица с золотой косой на скалу бежит. Ой, Желя, Желюшка, Желеюшка горькая! Не плачь, Желеюшка, не зови беды! «Милый муж, прости, не случится мне в дом тебя впустить Не хочу врагам, черным воронам, я постель стелить!. Лучше мне волну – вольну девицу обнимать, Чем постылого да немилого целовать!» Ой, Желя, Желюшка, Желеюшка горькая! Не плачь, Желеюшка, не зови беды! «Не грусти по мне, не тоскуй по мне – не пойду в полон, За тебя, мой муж, у Морска Царя отобью поклон. Чтоб не трогал он ни твоих людей, ни твоих лодей! Чтоб морска волна да к тебе была всех других добрей!» Ой, Желя, Желюшка, Желеюшка горькая! Не плачь, Желеюшка, не зови беды! «Не ищи, мой муж, молоду жену, воротясь домой, А черпни рукой горсть воды морской и простись со мной!» А как молвила да упала вниз – только вскрикнула, Только вскрикнула да мила дружка имя кликнула… Ой, Желя, Желюшка, Желеюшка горькая! Не плачь, Желеюшка, не зови беды!

Дальше рассказывалось о том, как муж красавицы вернулся домой и не застал ее в живых. На руинах своего бывшего дома он встретил старого человека, который поведал о ее гибели. Старик посоветовал воину выполнить последнюю просьбу жены. Тот отправился к морю, набрал в ладони воды и… увидел в пригоршнях лицо своей милой!

Допеть об этом я не успела. Песню прервали тихие, доносящиеся из приоткрытых дверей конюшни всхлипы. Кто там? Я встала и заглянула в пропахшую лошадиным потом и навозом полутьму. Там, прижавшись спиной к столбу, на корточках сидел ЛевееТ. Он-то и издавал эти странные, хлюпающие звуки. Голова мальчишки уткнулась в колени, а худые плечи вздрагивали. Я подошла поближе и прикоснулась к его спине: