Собрание сочинений. Том 1. Голоса - Генрих Вениаминович Сапгир

и Сеня, Семен. И так и остались друзьями до седых волос, хотя жизнь их со временем, как говорится, разбросала. Александр эмигрировал в Германию и теперь живет в Берлине. А Семен – в Иерусалиме. По слухам, работает при синагоге. Впрочем, о его жизни там рассказывают стихи и сонеты, которые он мне прислал недавно с оказией. Сонеты Семен Гринберг писал, как и я, всю жизнь и, мне кажется, достиг большого мастерства. Его сонеты психологичны, кинематографичны. Четкие маленькие новеллы в стихах. И мне они очень по душе. Да я и сам сочинял в подобном роде.

Здесь я постарался представить его московский период, когда поэт и помыслить не мог, чтобы напечататься – слишком был он в стороне от всех литературных «тусовок» и отчасти именно поэтому сохранил и приумножил талант, который даровал ему Господь.

ЮРИЙ МАМЛЕЕВ

Неподалеку от Большой Бронной, в Южинском переулке, был когда-то старинный московский дом, куда я хаживал в конце 50‐х в загадочную «Секту сексуальных мистиков». По темным углам квартиры чудились призраки оргий, но оттуда появлялись исключительно интеллектуальные фигуры «архивных» юношей. Мелькали и бледные девушки – так называемые дочки Юрия Витальевича (по имени отчеству хозяина звали, как говорится, с младых ногтей). Я думаю, секс и мистика были просто флюидами, которые во множестве излучал на «посвященных» хозяин, Юрий Витальевич Мамлеев. Когда при свете настольной лампы он читал вкрадчивым шепотом свои творения – прозу или стихи, создавалась особая интимно-сладковатая атмосфера, и мы погружались в нее, как в теплую ванну. Несмотря на узнаваемую барачно-затхлую конкретику, то была не реальность, а реальная ирреальность, все происходило не снаружи, а внутри человека, вернее, писателя Мамлеева.

При господстве бетонной однозначной идеологии, думаю, именно такое творчество власть должна была принять на свой счет, но она почему-то не преследовала автора. Все-таки не зря Юрий Витальевич беспрестанно опасался, оглядывался и предпочитал никому не давать своих написанных в тонких ученических тетрадках сочинений. Ведь там было такое – «и все про наших советских людей»!

Кое у кого сохранились, наверное, аудиозаписи, да и то на больших бобинах – магнитофоны тогда были очень неуклюжие. Между тем слухом полнилась российская земля, и Москва и Ленинград – слишком уж необычный был мир, который показывал Мамлеев. Осторожность в обращении с людьми Юрий Витальевич сохранил до сих пор, он как будто ждет, что собеседник вот-вот взорвется и из него полезет такая гнусность…

Вот что он сам пишет про свои стихи:

«Я, как известно, прозаик. Стихи играют в моем творчестве дополняющую роль, они написаны от имени моих героев. Но некоторые из них – просто описание моих персонажей (таких, например, много в цикле „Монстры“). Другие созданы от лица довольно конкретных героев моих рассказов. Естественно, мне было легко „переселяться“ в них и из их „нутра“ писать эти стихотворения. Но есть некоторое обобщающее Лицо – метагерой, от имени которого написаны наиболее запредельно-философические циклы стихотворений».

ВЛАДИМИР КОВЕНАЦКИЙ

Есть у меня в альбоме рисунок – иллюстрация к моему стихотворению «Боров». Этот рисунок мне подарил поэт и художник Владимир Ковенацкий, и поскольку «Борова» я написал в 1960 году, значит, и познакомился с ним примерно тогда же. В отличие от Мамлеева Володя изображал в своих рисунках и стихах реальный жуткий мир и делал это с большой убедительностью.

Вот что говорит об этом Лев Кропивницкий – его старший друг (они встретились теперь в ином мире): «…в рисунках и стихах Ковенацкого при всей их мистичности и даже трагичности всегда просматривался очень увлекательный иронический подтекст. Реальное, даже натуралистическое органично сочеталось с фантазией, парадоксом, абсурдом – и рождался в высшей степени симпатичный гибрид…

Я жил тогда в Царицыне (пишет Лев Евгеньевич). И каждую субботу – приемный день – приезжало множество народу. Художники, поэты, просто любители искусства, физики, в то время почему-то считавшие себя причастными к авангарду в искусстве. Появлялось много иностранцев, что тогда расценивалось почти как криминал. Но все шло своим чередом. Каждую неделю приезжали и „сексуальные мистики“ Мамлеев, Ковенацкий и их юные тогда ученики и поклонники. Смотрели картины, читали стихи и прозу. Пели хором – тексты и подбор мелодии принадлежали Ковенацкому. Думаю, что этот интересный период продолжался года три. Затем группа разбрелась… И по сей день со мной такие, скажем, гениальные строки:

Я ненавижу слово „мы“.

Я слышу в нем мычанье стада,

Безмолвье жуткое тюрьмы

И гром военного парада».

НИКОЛАЙ ШАТРОВ

Не знал или не помню такого поэта, поэтому напишу все с чужих слов. Андрей Сергеев рассказывает о нем в своей экспрессивной манере: «Еще к нам в мансарду забредал Николай Шатров, он был несколько постарше, хорошенький – все дамы прилегающих арбатских переулков были от него без ума. В общем, прелестник и очень талантливый поэт. Писал просто неукротимо. Был крайне несамокритичен, хорошие стихи от плохих не отличал. Обожал Фофанова, Блока, туманы, охи, ахи… Наши стихи неизменно ругал. Мы называли Колю Кикой, а проявления его – кикушеством. Но лучшие его стихи очень любили».

СЕРГЕЙ ЧУДАКОВ

В конце 50‐х, когда я с ним познакомился в кружке Алика Гинзбурга, это был десятиклассник на вид, очень хорошенький, но поэт совершенно сложившийся. Помню, я болел, когда Алик Гинзбург пожаловал ко мне в мою узкую келью. Он задумал выпускать самиздатский журнал «Синтаксис». «Только без политики», – умолял я его. В армии, на Урале, я видел десятки лагерей и знал, что это такое. «Конечно, у нас будет одна поэзия», – соглашался со мной Алик. Но и это его не спасло – посадили.

И вот в первом номере «Синтаксиса» я читаю стихи Сережи Чудакова (некоторые из них вы можете прочитать в приводимой ниже подборке). Стихи яркие, талантливые. Это отметил и Иосиф Бродский.

Сергей Чудаков – фигура мифическая, легендарная. Он то исчезал на много лет, то снова появлялся на московском горизонте. Ходили слухи, что он опустился на самое дно, что пьет с уголовниками, поставляет богатым приятелям девочек, что все – погиб, и тогда Бродский написал стихи на смерть бедного Сережи.

Но вот, снова, как ни в чем не бывало он здесь – полупьяный, ерничающий… Герой еще ненаписанного романа. Сам по себе.

ГЕННАДИЙ АЙГИ

Долгое время Айги работал в музее Маяковского – когда тот был еще на своем старом месте, возле Новоспасского монастыря. Изучение футуристов, Крученых