Белый фрегат - Наталия Осояну

Дух исчез, а мир опять сделался объемным, полным запахов и звуков, живым – и случилось это так внезапно, что последние силы покинули Айлантри. Он пошатнулся, прижимая к груди правую руку, а потом упал. И пала тьма, пришла тишина, он наконец-то обрел покой – пусть и ненадолго.

* * *

Ночью ей не вздремнуть ни на миг.

То, что созревало уже несколько дней в ее межпалубном пространстве, наконец-то готово, и теперь – пусть даже связь перестала действовать, и у нее опять одно тело, а не пятнадцать – она слышит смутные отголоски образов, которыми обмениваются другие фрегаты, и понимает, что с ними происходит то же самое, только гораздо быстрее, потому что времени почти не осталось. Люди наконец-то замечают неладное и приходят в смятение. ~Он~ прибегает, такой же растерянный, как все остальные, и останавливается на причале, не понимая, что делать. Она посылает образ-подсказку. ~Он~ трет ладонями виски, а потом начинает отдавать указания. ~Он~ все понял. Она расслабляется, обрадованная.

Чтобы убрать пушки с оружейной палубы и выгрузить их обратно на причал, уходит три часа. Все это время она проводит, погрузившись в себя и довершая начатое, исправляя и уточняя то, что в этом нуждается. ~Он~ время от времени пытается проникнуть в ее мысли, но всякий раз терпит неудачу и в конце концов уходит в свою каюту, скрипя зубами от боли под сводами черепа. Когда один за другим прибегают курьеры и сообщают, что происходит с другими фрегатами, ~он~ сперва теряется, а потом… потом она чувствует, как в ~его~ душе вспыхивает робкий огонек надежды.

И вот настает тот самый момент, когда корпус начинает дрожать, и ~он~, оборвав очередного курьера на полуслове, выскакивает из каюты и бежит на опустевшую оружейную палубу. Остальные спешат туда же, сбитые с толку и немного испуганные.

Отовсюду из палубы и переборок – которые за последние несколько дней сделались толще и плотнее, пусть этого и не заметили, – выдвигаются… предметы. Ни один из невольных зрителей не может подобрать слов, чтобы их описать, потому что они впервые видят такие формы: плоские и объемные, со множеством выступов и зубцов, с тянущимися канатами вроде кишок или пуповин. Они соединяются друг с другом согласно последовательности, которая известна только ей, – как ни парадоксально, разум навигатора до такой степени воспротивился этому образу, что предпочел притвориться, будто его не существует, – и с каждой секундой все ближе безвозвратная перемена, порожденная нарушением запрета.

Она могла бы сказать ~ему~: это все ты.

Но ~он~ и так понимает…

Когда все заканчивается, ~он~ и остальные несколько минут глядят в потрясенном молчании на двенадцать… штуковин, которые заняли места, где еще недавно стояли пушки. Между ними есть отдаленное сходство, но у штуковин гладкие корпуса – они показались бы литыми тому, кто не видел, как происходила сборка, – и что-то вроде полозьев вместо колес. Они вросли в палубу – или, точнее, выросли из нее. Но дула этих орудий-не-орудий таращатся в отверстия в бортах, и их предназначение очевидно для любого, кто был у Земли тысячи огней утром этого неимоверно длинного дня.

– Нужно собрать всех навигаторов, – говорит ~он~ и не сводит взгляда с живых пушек. Глаза его сияют не огнем Феникса, но пламенем надежды, а в уголке рта прячется дерзкая усмешка. – Нам требуется новый план, и у меня есть по этому поводу кое-какие идеи…

А когда проходит бессонная ночь и наступает утро, в Росмерской гавани выстраиваются пятнадцать преобразившихся фрегатов. Где-то рядом шестнадцатый, маленький «Полуночный призрак» – он не обзавелся живыми орудиями, но полон других сюрпризов, и горе тому, кто сочтет его легкой добычей.

Они ждут.

Она по привычке ловит обрывки фраз: в Росмере траур, вороны растеряны и убиты горем, вороны потеряли старейшину. Так об этом и говорят: «потеряли», и те, кто видел, как именно это случилось, обмениваются друг с другом понимающими взглядами, но не словами. Другие сочувствуют и все же не удивляются – он был очень старым, ему было очень много лет, даже магусы обычно столько не живут… Она размышляет: магусы – как фрегаты – могли бы жить вечно, но не живут. А люди – как магусы, только их дары спрятаны очень-очень глубоко.

Три их народа похожи друг на друга больше, чем принято считать.

Целительница поднимается на палубу: на плече у нее ларим, на шее – зеленый шарф. ~Он~, отвлекшись от разговора с навигатором «Химеры», хмурится и качает головой; она отвечает дерзким взглядом. «Попробуй меня прогнать». Ненадолго оба замирают, уставившись друг на друга, и все вокруг тоже на них смотрят, ждут. Потом ~он~ подходит к целительнице и, не стесняясь взглядов, обнимает ее. Она прижимается к ~его~ груди, закрывает глаза. Ларим спрыгивает с ее плеча, мчится к мачте и взлетает на самый верх. Все ждут… чего-то. Дрожания палубы, рокота в трюме, свиста и воя в ушах. Но фрегат молчит.

Над гаванью парит крылан, обозревая окрестности с высоты. Она тоже следит за тем, что происходит вокруг, напрягая все чувства и в особенности то странное, особенное зрение, которое появилось после исцеления от корабельной чумы. Теперь оно усилилось: она видит… нет, ощущает все, что происходит в воде и над водой в пятнадцати милях от острова. И это расстояние потихоньку увеличивается. Она могла бы увеличить его быстрей, но опасается, что ~его~ разум этого не вынесет.

Незадолго до полудня, когда враг еще не показался на горизонте, она чувствует перемену.

Время пустить в ход ремор. ~Он~ отдает нужные указания, подставляет шею под рыбу, которую ворон с птичьей лапой достает из стеклянной банки, и через четверть часа у нее снова пятнадцать тел, не считая «Полуночного призрака», который, не став частью сети, все равно слышит приказы, что мчатся по ее тугим нитям. Фрегаты выдвигаются, занимают позиции согласно плану, который обдумывали и обсуждали всю ночь, и сеть растягивается вокруг росмерской гавани. ~Они~ объединяются.

Карта местности расстилается перед ~ними~, с каждой секундой становясь все подробнее. Ветра, течения и глубины; каждая подводная скала в окрестностях гавани, каждый затаившийся водоворот. Маневрируя против ветра, защитники Росмера выходят вперед и снова замирают, а вдали тем временем показываются первые черные точки.

Зачем Аматейн привел к Вороньему городу так много фрегатов? Конечно же, ради устрашения. Накануне ночью однорукий король высказал смелое предположение: это в каком-то смысле блеф, и отнюдь не каждый черный корабль в этой полусотне готов к бою. Капитан-император, предчувствуя – как и сам однорукий король, – что эта битва станет решающей, рискнул и бросил против воронов бо́льшую часть своих сил. Раздавив сопротивление Росмера, он продемонстрировал бы всем остальным, что с Облачным городом нельзя шутить, нельзя играть – можно только подчиняться. Черным фрегатам наверняка приказано, чтобы ни у кого не осталось сомнений, расстрелять сперва крепость, а потом – весь город, насколько это возможно, принимая во внимание дальнобойность пушек. Пожары помогут довершить начатое, и от Вороньего Гнезда останется лишь пепелище.