Порою блажь великая - Кен Кизи

— А… Э… слушайте, мистер… если вам, конечно, не в умат дернуть стакашек пивка… в смысле, когда чалиться с нами пристебет — где вас высадить? У водопоя? У козодоя? У прибоя?

— Там! — Я указал на истертую колею, тянувшуюся от шоссе на запад и терявшуюся в зелени. — Прямо там! — (Мальчик лежал в канаве, переводя дух. Потом рванул к частной грунтовке, с обеих сторон обсаженной густым кустарником.) Снова — по наитию, плюс желание избавиться от моих новообретенных друзей: — Прямо там будет нормально, спасибо…

— Прямо там? Решать вам. Сосны, дюны и вода — вот и вся беда. Дикое безлюдье. — Он притормозил.

— Зато здесь — дикое многолюдье, — заметил я, вызвав новый взрыв хихиканья, и открыл дверь. — Что ж, спасибо…

— Эй, погодь. Говорят, ты Хэнка Стэмпера брательник? А? Что ж, хозяин-барин: тут — так тут.

Водитель небрежно помахал мне, ухмылкой давая понять, что по какой-то не ведомой мне причине мне то ли крупно повезло, то ли наоборот, что я — брат Хэнка Стэмпера.

— Не хворай, — сказал он со значением.

— Бывай.

Машина выпрыгнула обратно на асфальт, обдав меня гравием, а я поспешил укрыться в кустах, пока не нагрянула еще какая-нибудь повозка с добрыми самаритянами.

Вырвавшись из хищной атмосферы машины, Ли снова пытается успокоить себя: к чему спешить? У меня по крайней мере час до встречи с нею… вагон времени. (Пробираясь сквозь удушливую тьму, мальчик впервые сподобился озадачиться своим внезапным бегством. Он знал, что бежал не от дома, да и брата на самом деле не боялся: Хэнк никогда его не тронет, и никому не позволит. Так от чего он бежал? Он шел и шел, хмуря мордашку и стараясь постичь свой поступок…) Серьезно, куда торопиться?

Если я чаял обрести покой в трепетных зеленых объятиях Матушки Природы, то не угадал. Через несколько минут эта дохлая тропинка исчахла окончательно, я миновал последние намеки на человеческое присутствие, в виде некрашеных хибар и гераней в кофейных жестянках, и оказался в густой чащобе из числа тех, что можно встретить на орегонском побережье всюду, где дюны, теснимые морем, набирают достаточно органики для поддержания жизни. Полоска джунглей передо мной была не шире тридцати-сорока ярдов, но на ее преодоление мне понадобилось такое же количество минут, а клены с их сплетенными пластмассовыми веточками и бумажно-бледными листьями, вылинявшими на солнце и дожде, казалось, не натуральнее лабораторных мутантов-тинейджеров, что довезли меня до леса.

Нет, серьезно, к чему спешка? Не так уж поздно. Но тогда… почему трясется подбородок? Ведь не так уж холодно. (Почему я побежал? Я не боюсь этих шведов. И Хэнка не боюсь. Я только боялся, что он увидит, как я отскочу, или закричу, или еще что…)

Было довольно рано, однако уже по чуть-чуть темнело. Чая украсть мое солнце, навалились тучи. Я продирался вперед, к стеганому пологу сумрачного света, что сочился сквозь листья. Выбравшись из кущ рододендронов и ежевики, я уперся в лилово-черное болото, гнойно-стеклянисто поблескивавшее жирной пленкой разложения, затянувшей мелководье. Там и тут плавали кувшинки, а из одного особенно зловещего массива торфа и грязи голосила безутешная лягушка: «Чуу-ВАК! Чуу-ВАК!», с такой отчаянностью, с какой кричат «Убивают!» или «Пожар!».

Огибая болото, я взял левее и на краю, неподалеку от того места, откуда лягушка взывала ко мне, столкнулся с сообществом странных трубчатых растений, источавших сладковатый запах. Они росли пучками по шесть-восемь штук, будто маленькие зеленые семейки, и самые старшие достигали в высоту трех футов, а младшие были не больше детского мизинчика. Но независимо от размера и не считая совсем уж скрюченных калек, все они были одной формы: узкие у корня, расширялись к венчику, подобно рожку, с той лишь разницей, что на самом верху, передумав расти, они, выгнув шею, обращали зев к своим истокам. Представьте себе этакие запятые-переростки, глянцевитые, зеленые, длинным прямым хвостиком утопающие в лиловой жиже; или — половинные ноты в партитуре для музыкантов-овощеводов, с овальными головками, разом перерастающими в шею; и все равно едва ли вы получите представление об этих растениях. Позвольте только сказать, что они выражали суть художественной концепции хлорофилсодержащих жизненных форм с иных планет, эдакие стилизованные уродцы, полузабавные, полузловещие. Идеальное угощение на Хэллоуин.

(Итак, единственное, чего я по-настоящему испугался там, в Шведском Ряду, — что Хэнк увидит, как я испугаюсь. Это ли не самая большая нелепица? Да уж… Мальчик рассмеялся, найдя свой страх столь нелепым, но по-прежнему шагал прочь от города. Он знал, что теперь навечно изгнан из дому. Знал, что папаша Генри и остальные думают про трусливых щенят, даже если единственный страх трусливых щенят — оказаться трусливыми щенятами.)

Я вырвал одно растение из родной семьи, чтоб изучить повнимательней, и обнаружил под изгибом запятой круглое отверстие, напоминающее рот, а рядом в клейкой жидкости покоились остовы двух мух и пчелы. Тут я сообразил, что эти странные болотные растения — Орегонский подарок институту естественных аномалий: дарлингтония. Существо, застрявшее на нейтральной полосе между растительным и животным царствами, наряду с шагающим вьюном и парамецией. Сладостный, холеный хищник с корнями, вкушающий сбалансированный рацион из солнечного света и мух, минералов и плоти. Я глазел на стебель в своей руке, а тот слепо таращился в ответ.

«Привет! — вежливо поздоровался я с этим овальным, медоточивым ртом. — Как жизнь?»

«Чу-ВАК!» — вмешалась лягушка; я выронил цветок, будто жгучую головешку, и поспешил дальше, на запад.

Когда Ли взбирается на гребень дюны, открывшийся вид бросает его в дрожь: всего в нескольких сотнях ярдов раскинулся океан, мирный и серый, с кружевной каймой, подвернутой по берегу, словно атласная постель, разложенная ко сну (Луна вела мальчика через дюны. Скудный ломтик луны едва-едва отсвечивал в манящем прибое); но там полно песку…

Наконец я достиг подножия крутого холма золотого песка и покарабкался наверх, набивая карманы и ботинки. Орегонские дюны содержат лучший, чистейший и однороднейший песок во всей Америке, в непрестанном движении, постоянно просеиваемый летними ветрами и промываемый зимними ливнями. Дюны кое-где расползаются на мили, без единого деревца, или кустика, или цветочка, слишком правильные, чтоб возникнуть естественным образом, и слишком обширные, чтоб оказаться продуктом человеческого труда, они даже глазам случайного наблюдателя являют некий ирреальный мир — моим же порядком искушенным глазам, когда я вышел на побережье, дюны представлялись территорией, заповедной в самой высшей мере.

Он ринулся к этой разложенной постели, не чуя ног в своем сомнамбулическом марш-броске (На полпути к морю, совершенно одинокий на голом песчаном поле, маленький мальчик сгинул…), взобрался на гребень дюны — и разочарован: Что чаял я здесь обрести, средь бела дня, посреди этой абсолютно безжизненной песчаной пустоши? (сгинул — в тесной и затхлой тьме, сгинул, провалившись под землю, в черное безлунье!)