Болотное гнездо - Валерий Хайрюзов

На лице отца появилась легкая усмешка, которую он тут же погасил добродушной улыбкой: такой откровенности он не ожидал.

– Осип, может, тебя еще на руках поносить, – рассмеялся отец. – Здесь нет начальства, все равны. Таков закон тайги.

Ну, про закон он добавил для верности, чтобы его слова не показались грубыми. Меня смешило, что младший Остроумов все бегал смотреть: где, в каком месте я так быстро нагребаю свои совки брусникой. Знал бы он, что для нашей семьи это было привычным делом: если тайга давала хороший урожай, то мы всей семьей делали три ходки под Иркут. Первая брусника шла на продажу, а на вырученные деньги мама покупала нам школьную одежду; и вторая партия шла на продажу, а уже третью, самую спелую, засыпали в бочку, и она съедалась к весне. Набив свою посуду, отец ушел помогать маме.

Когда мы спустились с горы к табору, выяснилось, что отец взял с собой сеть, и пока мы там, на склонах и бугорках, набивали свою посуду ягодой, он натаскал почти целое ведро хариусов. Все собрались вокруг его улова, дивились, брали рыбин за жабры. Пока у мамы дозревал в ведре суп, отец вырезал удилище, привязал к нему снасть и начал показывать мне, как лучше всего подсекать стремительно бросающуюся на муху рыбу. Хариус хватал наживку, едва она касалась воды. Немного погодя, пыхтя как паровоз, с горы спустился Остроумов. Лицо его при виде белопузых, серебристых рыбин стало лиловым.

– Ты что это, прямо здесь? – хриплым голосом выдохнул он.

– А где же еще? – засмеялся отец. – Рынка тут нет.

Остроумов начал суетливо рыться в своих вещах, затем ни с того ни сего накинулся на сына, который якобы забыл снасти. Отец протянул ему удилище.

– Чего шумишь? Вот тебе инструмент, иди, пробуй.

Остроумов колобком покатил к Иркуту, долго подыскивал удобное место, но по тому, как он начал крутить над головой снасть, стало понятно: перепутал удочку с брандспойтом. И сколько Остроумов ни хлестал леской воду, почему-то рыба наживку хватать не пожелала. Рыбачий пыл у пожарного закончился быстро, он вернулся к табору и бросил удилище.

– Нет, ты че сделал? – начал выговаривать он отцу. – Сам нахапал, а потом прогнал рыбу!

Отец молча освободил удилище от снасти, смотал ее и спрятал в карман.

– Быть ненастью, – неожиданно сказал он, поглядывая куда-то в сторону заснеженных гольцов. – Надо срочно сниматься и выходить к тракту. Думаю, что будет снег с дождем.

– А как же обед? – спросила мама.

– Все в темпе. Иначе застрянем здесь до морковкиного заговенья.

Что такое «морковкино заговенье» я не знал, но понял, что это надолго.

Остроумов походил, потоптался вокруг кострища, затем сообщил, что у него скоро день рождения, будут важные гости, и он готов купить у отца часть улова. Отец по-ребячьи, снизу вверх, посмотрел на Остроумова и, сломав в себе какую-то преграду, достал из ведра несколько крупных рыбин.

– Все, остальную можешь забирать, – сказал он.

– Но, если я плачу, то я взял бы и этих, – начал Остроумов. – Или, может, ты еще половишь?

– Меня в детстве учили: дают – бери, бьют – беги, – неожиданно жестко ответил отец. – Через час пойдет дождь, и я боюсь, что сегодня придется ночевать в снегу. Дай Бог самим выбраться отсюда.

Начали спешно собираться. Отец, оглядев свою разношерстную бригаду, неожиданно скомандовал:

– Всем снять нижнюю одежду и спрятать в брезентовые мешки!

– Это еще зачем? – удивились Остроумовы.

– До ночи дойти до тракта не успеем, придется ночевать в тайге. Думаю, что там, на горе, будет снег.

Просьбу отца неохотно, но выполнили почти все.

– У нас непромокаемые плащи, – сказал Остроумов. Я ожидал, что он предложит свои вещмешки под нашу одежду, но куда там. Тут сработал принцип: каждый сам за себя.

Как и предсказывал отец, дождь начался, едва мы покинули табор. И уже буквально через полчаса повалил снег. Очень быстро снег с дождем сделал свое дело: мы ежеминутно спотыкались, падали. Больше всех страдал Остроумов. Непривычный к таежным тропам, к тому, что ноги то и дело разъезжаются в разные стороны, он начал допускать те крепкие выражения и матюки, за которые его маму уж точно не раз бы вызвали в школу, а потом поставили голыми коленями на горох в передний угол. Действительно, такого трудного подъема с полной поклажей я еще не знал.

– Отец, ему еще жить, отсыпь, – на одном из перекуров, глянув на мое лицо, неожиданно жестко сказала мама. – Или я сама у него заберу.

Я знал, что у отца была неподъемная ноша, но он безропотно выполнил волю мамы.

Уже в темноте, когда среди девчонок начались всхлипывания и слезы, мы, падая, съезжая по снегу и грязи на заднем месте, спустились с горы – отец вывел нас к заброшенным на болоте покосам. Он снял свою поклажу и сказал, что ночевать будем здесь. Подойдя к засыпанным снегом зародам, начал вырывать из стога сухое сено, делая что-то вроде норы. Затем приказал снять верхнюю мокрую одежду, надеть сухую, и мы, как мышки-полевки, постукивая зубами от холода, но все же в сухой одежде забрались в нору, где в нос шибануло пахнущее дурманом сено.

Сон был еще более крепким, чем на таежной перине. Проснулись мы в зиме, вся тайга была под снегом. Но возле стожков уже дымил костерок, в большом походном котелке мама варила уху из тех хариусов, что оставил отец.

Что я вынес из этих походов в тайгу за ягодами? Тогда я этого не осознавал в полной мере, но что-то из увиденного откладывалось в голове. Главное: что можно делать, а чего – нельзя. А еще – терпеть нелегкий путь по тайге, показывать всем, кто под руководством моего отца впервые пошел нелегкой тропой под Иркут, что здесь нет своих и чужих, все выходят на своих двоих. И когда мне уже не доставало терпежу, встречаясь глазами с отцом, я тихо спрашивал: сколько еще осталось?

– Вот сколько прошли, осталось еще столько же и полстолько, – улыбнувшись, говорил отец. – Терпи, тебе в жизни это пригодится. Выживать в любых условиях.

Собственно, вся жизнь и состояла из уроков выживания. Конечно, основная нагрузка была на родительских плечах: нужно как-то выкрутиться, но чтоб утром на столе был кусок хлеба, а уж что к нему, как говорила мама, Бог подаст. Уже много позже я понял, что жизнь будет сталкивать и усаживать рядом со мной, как в рейсовом автобусе, разных людей. За короткое время ты даже, возможно, что-то узнаешь о них, можешь даже поспорить, поругаться. Но вот очередная остановка, ты вышел или они, и уже никогда не встретишься с теми, кто сидел рядом. А впечатления от таких встреч, бывает, остаются надолго. Так было и с Остроумовыми. Никогда больше я не встречался с ними. Почему-то все хорошее быстро забывается, а плохое сидит где-то в душе, как ржавый гвоздь.

Однажды, когда мама заболела, она попросила меня принести воды. Выпив воду, поставила стакан на стул и неожиданно спросила:

– Вот когда я умру, ты будешь приходить ко мне на могилу?