Загадки любви (сборник) - Эдвард Радзинский

Теперь я слышал где-то свой крик – детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом – здесь:

– А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.

…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.

– Почему утаили? – кричал Лысый. – Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: «Я есть!» Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разорвалось твое сердце от наших злодейств?

Я вплотную подошел к дверце за черту:

– Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. «Не собирайте земных богатств, ибо…»; «Возлюбите ближнего своего…». Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.

Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола – Он, а за Ним… на горе… они же – люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…

– Не оставляй меня, Боже! – кричал я.

…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…

А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу – закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…

Вот, пожалуй, и все…

«Де-Декамерон» закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!

Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).

Вижу, вижу сон! Я испытываю мучительное страдание. Но почему-то радостное страдание. Я ощущаю такую… такую любовь… Проснулся в слезах. Потом опять задремал и понял, что мне опять снится это страдание. Я видел себя, но со спины. Тем не менее знал, что это я. Я висел в воздухе. И на меня медленно надвигалось дерево. Я умолял, я боялся… но неумолимо входил в сень дерева. Листья двигались, как маленькие щупальца. И в листве плавало женское лицо. Ее лицо. Лицо суперзвезды… Глаза ее были закрыты, но все черты освещены каким-то слепящим, беспощадным светом. И вдруг я понял то, что часто мерещилось мне в запрокинутом женском лице. Понял! И содрогнулся!

В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…

Вышел из дома. У метро «Динамо» встретил Краснорожжего. Это человек вечно опухший, с чудовищно подходящей ему фамилией. Он всегда пьян и всегда на новой работе. И в этот раз он был тоже пьян. Он сразу приступил к делу:

– Деньги есть?

У меня не было. Зачем мне деньги?

– Нужно выпить, понимаешь? (Мат.) Хрена ты понимаешь! – Он приблизил страдающие глаза, больные, безумные. – Сволочь ты. Слушай меня…

Он дышал на меня запахом бессонных ночей, зловонием сигарет, плохих зубов, жидкости для бритья и лука. Всем, что он съел и выпил. Из бессвязной его речи я все-таки понял, что у метро «Динамо» висит объявление: у кого-то потерялся пудель, обещано вознаграждение за него.

– Полдня… (мат) рвусь за всеми пуделями. Думаю, хоть какого пса словлю – рупь за труды все равно дадут? (Мат.)

И вдруг он просиял. На багровой роже над клубничным носом заблестели умные глаза:

– На хрена мне пудель?! Есть ты!.. Слушай! Ты похож на нашего нового директора. У вас харя одна – тот такой же таракан. Я в Худфонде теперь работаю. Давай скажем жинке, что ты – наш новый директор. У жинки все есть в холодильнике. Она его, падла, на висячем замке от меня держит. В гастрономе работает. (Мат.)

Гаже и глупее провести последние часы я не мог. Сама судьба посылала мне напоследок этот идиотский спектакль. Я вспомнил, как в Венгрии я смотрел «Макбета» в каком-то новаторском театре. Эти глупцы играли пьесу в бассейне, куда была налита какая-то черная жижа, олицетворявшая, видать, «грязь жизни Макбета». И Макбет, и леди Макбет, одетые в специальные водолазные костюмы, после каждого убийства все глубже погружались в эту жижу…

По горло в грязи я вполз домой к Краснорожжему…

Мы сидим за столом: я, Краснорожжий и его жена – маленький злой хорек с накрашенными губами. Последнее женское лицо, которое я увижу.

Надо побольше выпить, чтобы потом считалось, что я был очень пьян. Мой шофер, наверное, уже выходит из дома, скоро, скоро он сядет в грузовик, чтобы организовать мое путешествие…

– Как ты пьешь? – шепчет мне в ухо Краснорожжий. – Ты просто лакаешь, падла! Делаю тебе первое серьезное китайское предупреждение.

А жена Краснорожжего все подливает мне и подливает – изо всех сил она старается угодить директору Худфонда. Она открыла холодильник и выставляет на стол… ха-ха-ха!., холодную форель. Форель! Свершилось! В последний вечер я вкусил еду 1876 года.

А пьяный Краснорожжий все зудит мне в ухо:

– Ах ты, прожорливая… (Мат.) Она тебе все отдала… (Мат.) А я конь свободный! Я вас никого не боюсь! – Он поднимался, сбрасывая на пол посуду. – Скачу, куда хочу! Конь тоже человек!

– Сядь на место, вредитель! Сейчас же! – тонко орала жена.

– Царапай меня! Не запугаешь! У меня вон все зубы выбиты! Мне отец знаешь что говорил? «Я тебя своей писькой сделал, что ж ты мое уродуешь?»

А я все закусывал форелью 1876 года. Жизнь заканчивалась в этой ужасной комнате.

– Ты что сам пьешь? Наливай начальству! – орет пьяненькая жена Краснорожжему.

– Да какое он начальство? – вдруг взъярился Краснорожжий. – Говно он, а не начальство!

После этих слов можно было уходить. Эти слова достойны стать последними.

В последний раз пишу дома: «Хочу распорядиться могилой. Написать на ней надо одно слово: «Занято».

«Мы не умираем, мы только прячемся в природе»… Умираем, в том-то все и дело!

«Бабушка, забери меня отсюда» – так, по-моему, кончалось одно из писем любимого мною в детстве Лермонтова.

«Занято»…

«Ничего»…

В последний раз ухожу из дома…

Ха-ха-ха! Глубокой ночью благополучно вернулся домой. Посмотрел, как проехал по темному переулку фургон «Хлеб», посмеялся и… вернулся! Завершая игру – кладу ее результат, то бишь сию рукопись, в конверт. Запечатываю и надписываю:

«Евгению Евгеньевичу Ч. – в собственные руки в 2000 году».

…Эту увлекательную игру ровно двести лет назад придумал мой прапра, тот самый легендарный граф Евгений Ч. (Кстати, это с его легкой руки и в его честь все мужчины в нашем роду Евгении.) Так вот, каждые пятнадцать лет прапра писал самому себе – письма в будущее. Эти письма он обычно заканчивал описью имущества. И я тоже, вослед за ним, подвожу итог: «Итак: кожа у меня белая, гладкая, лоб обычный, три глубокие морщины, глаза голубые, видят без очков, волосы русые, вьются от природы, седина только на висках…» Представляю, во что бы вы все это превратили. Евгений Евгеньевич, скажем, за пятнадцать лет пользования!! Надеюсь, что, прочтя сию рукопись, вы не осудите меня за минутную слабость, за этот русский сплин, но добро скажете: «Ах, как он был еще молод!»