Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

–За что это тебя сюда?– поинтересовался он.

С минуту я изучал его лицо; впрочем, увидел я немного: длинные волосы, широкий, кривящийся в ухмылке рот, холодные и странно пустые серые глаза, немножко слишком оттопыренные уши. Я уже собрался, было, ответить, но тут заметил, что его белая рубаха не просто порвана и грязна, как показалось мне сначала (в тюрьме вообще не принято слишком пристально рассматривать соседей), но левый рукав разорван вдоль до самого плеча, а темные пятна на ткани – почти наверняка кровь. Много крови. Рубаха просто пропиталась запекшейся кровью. От шеи и до пояса мой сосед был окровавлен. Я судорожно сглотнул.

–У меня… э… пистолет нашли,– просто ответил я.

Мне как-то не слишком хотелось поддерживать беседу с этим человеком. Мне почему-то показалось, что он – настоящее животное, не какой-нибудь балбес вроде меня, попавший в арестантский фургон по недоразумению. Не хотелось ничего ему рассказывать – наверное, поэтому я сам задал ему вопрос:

–А вас за что арестовали?

Голова его резко дернулась, а ноздри хищно расширились, придав ему внешности на мгновение семитские черты.

–Я? Я-то кой-чего похуже сделал, чем ты со своим пистолетом,– ответил он и вдруг закудахтал как курица:– Хе, хе, еще как сделал…– он продолжал кудахтать, и явдруг понял, что он смеется.

Меня толкнули в бок, и пьяный бомж, сидевший с другой стороны от меня, доверительно склонился к моему уху.

–Он пришил молотком девочку; он злобный сукин сын, держись от него подальше, а не то вдруг он снова с катушек съедет…

Я снова посмотрел на своего напарника, на этот раз как на новый биологический вид. Однако мое несносное любопытство взяло вверх.

–Это правда, что вы убили девушку молотком?– спросил я.

Он резко повернулся ко мне, и ноздри его снова раздулись.

–Кто сказал? Кто сказал, что это я?

Вид у него был такой, словно он вот-вот прибьет и меня. Я задал вопрос еще раз, очень тихо, в надежде успокоить его. Я боялся его до умопомрачения, но не видел способа избежать взгляда этих налитых кровью глаз.

–Ну, врезал я ей разок молотком, было дело! Мне всего-то чуток ласки надо было, чуток попки ейной, только и всего. А эта сучка четырнадцатилетняя, это все она виновата, что я здесь, а они мне сразу в морду, ублюдки чертовы…– и он рванулся вперед, не на меня, а на двух мужчин, сидевших напротив. Я принял их за таких же арестантов, хотя одеты они были лучше остальных.

Двое мужчин мгновенно рванулись навстречу, дернув прикованных к ним напарниками за цепочки за собой. Свободными руками они схватили убийцу за плечи и сунули его обратно на скамью. Тут до меня дошло, что они – детективы в штатском.

Я сидел, прикованный к типу, который убил молотком четырнадцатилетнюю девочку, которая отказала ему в«чутке ласки», и душа уходила у меня в пятки.

Мой агент наверняка уже ждал в здании суда с деньгами для внесения залога – не мог не ждать. Ночь в камере, перепачканные чернилами пальцы, толчки и тычки, закрытый фургон – словно для перевозки скота… все это должно было оборваться в зале суда, иначе у меня был шанс никогда не написать об этом.

Я запросто мог поехать рассудком как этот несчастный сукин сын, с которым мы были скованы одной цепью. В ту минуту я точно знал, что имел в виду Джеймс Болдуин, говоря, что все мы братья. Во мне сейчас было многое от этого убийцы, точно так же как в нем – моей невинности.

Мы были братьями, скованными чем-то серьезнее стальных звеньев.

Мне почему-то расхотелось ближе знакомиться со своим напарником.

С этого момента реальность осталась существовать лишь в каком-то другом мире. Здания, мимо которых нас везли, люди, проходящие мимо, и те, с которыми я сидел в наручниках – все это превратилось в пеструю, окрашенную в фотографические цвета панораму. Ничего этого на деле не происходило. Все это очень сильно смахивало на дурную шутку: арест, поездка в суд, ночь в чистой камере…

Ну, и полдюжины стандартных реплик: «Что ж, Писатель, вот вам будет отличный материальчик для книги».

И это тоже. Я обладал некоторым статусом. Только что толку от этого статуса, если я сидел, прикованный к животному с безумным взглядом, убившему четырнадцатилетнюю девочку? Молотком?! Что толку в собственной значимости, когда ты смотришь на другое человеческое существо, настолько павшее в своей извращенности, что даже жалеть его – пустая трата времени?

Я попытался представить себе, каково быть тинэйджером, возможно, из «Баронов», арестованным за хулиганство, а может, за кражу со взломом. Каково ему сидеть, прикованным к человеку вроде моего соседа-убийцы? Будет ли он испытывать такое же отвращение или же, наоборот, наивный восторг от соседства с настоящим, взаправдашним убийцей? Я переживал не за себя, даже не за мою хрупкую чувствительность – которую уязвляли чаще, чем мне хотелось бы признать – но за всех, кто побывал на моем месте прежде, и всех, кому еще предстояло проехаться в арестантском фургоне навстречу сгущающейся вокруг них тьме.

Однако моим размышлениям пришел конец, когда мы прибыли к зданию уголовного суда округа Манхэттен. (До сих пор я не знаю точно, везли ли нас в то же самое здание, только с другой его стороны, или вообще куда-то в другое место. Часть ощущения ужаса и безысходности проистекает от абсолютной одинаковости окружения. Время словно останавливается, и ты начинаешь чувствовать себя так, словно находился в недрах этого монстра уже очень долго: все стены одинаковы, все глаза мертвы, все надежды рухнули. Ты оказался в утробе чудища, и оно обращается с тобой как с очередным куском пищи. В его кровеносной системе нет места надежде.

Нас вывели из фургона, и«мой» детектив занял место за полисменом, направлявшим наше стадо. Нас погнали к двери тычками и репликами вроде: «Давай, пошевеливайся, толстяк! Давай-давай, цып-цыпа, шевели задницей…»– так, словно мы были стадом свиней, которое гнали в загон. Я не удивился бы, если бы нас остановили простой командой: «Тпрууу!»

Мы миновали несколько поворотов коридора с белыми стенами, потом несколько комнат с решетками на дверях и оказались в холле, в дальнем конце которого я увидел грузовой лифт.

Лифтер уже ждал, всех нас загнали в кабину, и мы начали плавно подниматься. Лифтер беседовал с одним из увальней в форме о каком-то новом мелком начальстве и его новых требованиях к подчиненным. Потом лифт прибыл на этаж. На какой именно, не знаю: нас набилось в лифт столько, что я всю дорогу смотрел в стенку.

Мне удалось-таки повернуться к выходу, а потом меня потащил за собой в том направлении тип-с-молотком.

Миновав длинный и очень узкий коридор, мы задержались у полного, розовощекого и явно скучающего охранника в форме. Он стоял у высокой деревянной конторки, на которой лежал толстенный гроссбух. Меня вдруг посетила безумная мысль о том, что я запишусь сейчас как посетитель (или зарегистрируюсь в качестве избирателя, или поучаствую в телевикторине «Что мне говорить?»)