Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

У меня сложилось впечатление, что с этим самозваным Перри Мейсоном я имею шанс оказаться не то, что в тюряге, а на гильотине.

И все это время мои коллеги по несчастью кричали, толкались и сходили с ума всякими прочими способами, пытаясь добиться, чтобы их выслушали.

Стрейнджуэйз вернулся почти бегом, держа подмышкой стопку записей. Я думал, что он спешит поговорить со мной, но он выкликнул другое имя. Потрепанного вида старик, сидевший, скрестив ноги на полу, поднялся, поспешил к решетке, и они поговорили с полминуты (примерно, как и япрежде). Потом Стрейнджуэйз ринулся обратно в дверь, которую придержал для него охранник (это до смешного напоминало тореро, уворачивающегося от бычьих рогов, и когда Стрейнджуэйз, проныривая в дверной проем, исполнил некое подобие «вероники», я струдом удержался, чтобы не воскликнуть «Оле!»). И тут я похолодел, поскольку до меня дошло, что я, действительно, кричу вслед исчезающему Стрейнджуэйзу, кричу давно, чуть ли не минуту, только вовсе не «Оле!». Я услышал собственный вопль, сливающийся с воплями остальных отчаявшихся в этой клетке зверей. Я кричал: «Вы должны вытащить меня отсюда!»

Потом – значительно позже – когда моя голова уже шла кругом от шума, меня вывели из клетки. Настала моя очередь предстать перед судьей.

Единственное, что я успел заметить в те несколько секунд, пока не начали слушать мое дело – это просторное помещение со стенами, отделанными деревянными панелями, множество людей, вонь мокрой от дождя одежды, обилие суеты, а еще с полдюжины общественных защитников, приставов, копов, охранников, зевак и плачущих женщин, столпившихся вокруг скамьи подсудимого.

Я не мог представить себе, как увидит меня в этой толпе судья, как он оценит меня, выслушает мои доказательства. Как выяснилось, я мог не беспокоиться на этот счет. Он даже не пытался.

А теперь слушайте внимательно. Вот вам портрет предварительного следствия на утренних слушаниях в суде Нью-Йорка:

Клерк монотонно зачитывает обвинение, судья чешет седую шевелюру, проверяя ее на наличие перхоти, мой «рыцарь без страха и упрека», проницательный и лаконичный м-р Стрейнджуэйз, выходит на сцену весь в белом и произносит (Бог свидетель, повторяю слово в слово!):

–Ваша Честь, этот мужчина – писатель. Он приобрел это оружие для написания рассказа, и имеет право держать его, посколь…

–ЧТО ВЫ ХОТИТЕ СКАЗАТЬ ЭТИМ «ИМЕЕТ ПРАВО ДЕРЖАТЬ ЕГО»?– послышался глас чьего-то там бога.– СКАКИХ ЭТО ПОР ТО, ЧТО ОН ПИСАТЕЛЬ, ДАЕТ ЕМУ ПРАВА ДЕРЖАТЬ ДОМА ОРУЖИЕ? ЗАЛОГ ТЫСЯЧА ДОЛЛАРОВ.

Я едва не лишился чувств.

–Ваша честь!– заныл Стрейнджуэйз.– Пятьсот!

–ЗАЛОГ ТЫСЯЧА ДОЛЛАРОВ.

И на этом все кончилось.

Стрейнджуэйз не произнес больше ни слова. Он повернулся, схватил пачку бумаг по делу другой несчастной души и исчез в комнате с клеткой. Я стоял в ожидании возможности сказать хоть слово, но такой возможности не случилось. Вообще.

Господи, какую безнадежность я испытывал! Какую беспомощность! Какую потребность сказать или сделать хоть что-нибудь! Не имея возможности пошевелиться ни на дюйм, так оглушили меня все происходящее и та стремительность, с которой все это случилось. Я словно заблудился в густом тумане! Я медленно поворачивался вокруг своей оси, и – в момент, когда пристав ухватил меня за руку, я увидел мать, иЛинду, и моего друга, джазового критика Тэда Уайта с женой Сильвией, и все они сидели, побелев от ужаса и неожиданности. Я увидел своего агента, Фирона Рейнза, и пожалел его, потому что бедняга Фирон практически лишился чувств от беспомощности при виде того, что произошло со мной, его другом и клиентом.

–У вас есть деньги для внесения залога?– спросил меня пристав.

Не помню, что я ему ответил и ответил ли вообще. Он отволок меня в комнату с клеткой, и меня заперли обратно в клетку с другими неудачниками.

Вот теперь меня точно спустили в унитаз. Окончательно и бесповоротно. Меня занесли в досье, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и, наконец, приговорили. Игры кончились. Писатель превратился в преступника.

Все, о чем я мог думать – это о том, что моя мать тоже находится в здании, неизвестно в каком состоянии. Такие штуки запросто могли убить ее. Не могу представить себе мать, получающую удовольствие при виде того, как ее радость и гордость волокут в каталажку.

Впрочем, долго размышлять мне об этом не пришлось, потому что к клетке снова подбежал трусцой Стрейнджуэйз.

–У вас есть деньги для внесения залога?– спросил он.

Я пожал плечами.

–Нет. У меня таких денег не водится. Но там, в зале сидит мой агент, мистер Рейнз…

–Да, я говорил с ним,– кивнул он.– Что ж, жаль, что ничего больше не могу для вас сделать.

Признаюсь, в ту минуту я не испытывал к нему особой благодарности.

–В любом случае, спасибо,– отозвался я.– Постарайся вы сильнее, и ямог бы очутиться на электрическом стуле.

Он посмотрел на меня как на тронутого, не понимающего, что если бы он не потратил на меня своего бесценного времени, меня бы уже объявили виновным.

Все, о чем я мог думать – это о том, как он скулил перед судьей: «Ваша честь, пятьсот!» Боже праведный! Ну и чмо! Сжальтесь над парнем, у которого среди зрителей этого цирка нет ни матери, ни агента или друзей…

Он переключился на следующего клиента – на еще один блистательный успех в поединке со зверем, имя которому Закон.

До тех пор, пока вы своими глазами не увидите конвейерную ленту правосудия в суде Нью-Йорка, до тех пор, пока не прочувствуете на своей шкуре всю беспомощность, всю неизбежность того, что вас никто не услышит, вы не будете знать, что означает быть повешенным. Судья был нормальным человеком, не хуже и не лучше других; спроси его – так он наверняка считал себя отличным образцом того, каким надлежит быть магистрату. Впрочем, иЭйхман вряд ли считал себя убийцей-извращенцем, да иГитлер, возможно, не считал себя психом. Такова природа болезни: не распознавать ее в себе. Не осознавать, с какого момента ты начинаешь извращать мораль, и этику, и простую человечность ради целесообразности.

Это болезнь наших дней и тех людей, которым мы вручаем власть, дабы те правили нами мудро, но железной рукой. Судья – оскорбляемый, уставший, перерабатывающий, полный смертоносного цинизма и огрубевший за годы созерцания умоляющих лиц напротив, возможно, даже испытывающий некоторое чувство вины за работу, которую ему приходится выполнять – не увидел необходимости выслушать обстоятельства рассматриваемого дела и огласил приговор: «Залог тысяча долларов», даже не осознавая, что он делает. В тот момент я испытывал к нему, скорее, жалость; гнев пришел позже. Ненамного, но позже.

Он тоже оказался в западне.

Потом начался сущий ужас: прохождение полицейских формальностей в ожидании внесения залога.

Катакомбы очень чисты, ярко освещены, и это пугает гораздо сильнее, чем типичное романтическое представление о пыточных камерах Торквемады.