Башня. Новый Ковчег - Евгения Букреева

больше не могу. Я ведь человек. Человек, Ань. Может и не очень хороший, но человек…

Ей захотелось подойти к нему, обнять, прижаться всем телом. Вспомнилось почему-то, как в детстве, когда Пашкины родители ругались, и в звенящем от ругани доме находиться было невмоготу, Пашка прибегал к ней, сидел в её комнате, насупленный, несчастный и какой-то застывший, а она просто прижималась к нему, молча, и эта молчаливая поддержка была лучше всяких слов и действий, и Пашка постепенно оттаивал, и на круглом веснушчатом лице снова появлялась улыбка. И сейчас надо было просто подойти. Но Анна не могла заставить себя сделать это.

Павел обернулся.

— Поэтому Закон отменят, но насколько это будет гуманно — оставлять людей практически без лечения, просто медленно умирать… тут я не знаю. Поэтому и приходится, как ты сказала… искать лазейки. Но… есть и хорошие новости. Ивлев, который тут у вас лабораторию содержал, последние несколько лет искал способы приготовления наркотиков из подручного сырья, то есть не из запасов, а из того, что мы можем взять из природы, из моря, из того, что нас окружает. Он оказался неплохим химиком и биологом, и его записи поистине бесценны. Во всяком случае так говорят фармакологи, которые сейчас изучают его наработки. Они думают, это пригодится и для изготовления лекарств. Увы, самого Ивлева придётся реабилитировать, чтобы он поработал на благо общества, хотя по-хорошему я бы придушил его собственными руками.

Сказав это, Павел в какой-то растерянности посмотрел на собственные руки, большие, сильные, и Анна поняла — это не преувеличение, Пашка действительно придушил бы, свернул бы тщедушную Ивлевскую шею, не поморщившись.

— Да, это неплохая новость, — осторожно сказала Анна.

— Но на это уйдут годы.

— Я понимаю.

— И ещё… я об этом разговаривал с Мельниковым… Скорее всего он займёт должность главы департамента здравоохранения, и, я чувствую, — губы Павла чуть тронула усмешка. — Попьёт у меня крови этот твой Мельников.

— Попьёт, — согласилась Анна и добавила. — Он тебя ненавидит.

Она сама не заметила, как уже забыла официальный тон, и они снова были на «ты».

— Ненавидит, да. Ну да ладно. Пусть ненавидит. Мельников — мужик с головой, как-нибудь сработаемся. Так вот. Мельников предлагает переделать твою больницу полностью под хоспис. Можно привлекать волонтёрами старшеклассников, всё равно некоторые балду пинают. Ты как, согласна?

— Про волонтёров тебе, наверно, Ника идею подкинула? — улыбнулась Анна.

— Ника.

Анна видела, что при упоминании дочери, его лицо разгладилось, просветлело, тяжесть во взгляде исчезла, и за каменной маской лица медленно проступал прежний Пашка — весёлый, вихрастый, тот, родной, с которым можно было и в огонь, и в воду, и в медные трубы.

— Я не против. А что будет со стариками?

— Тут вот такое, — замялся Павел. — Те, у кого есть близкие, кто может их содержать и заботиться, те вернуться к родным, а одинокие… или те, у родственников которых нет возможности их содержать, те тоже останутся здесь, у тебя. Так нормально?

Она кивнула.

— И, Аня… Ника сказала, что у тебя тут… — Павел опустил глаза, будто боялся встретиться с ней взглядом. — У тебя тут Иосиф Давыдович. Я могу… с ним увидеться?

— Сюда, — Анна толкнула рукой дверь палаты. Пропустила Павла внутрь, но сама не вошла.

Иосиф Давыдович, сгорбившись, сидел на краю больничной койки. Он скучал. Бывшего его соседа забрала домой дочь, и старый учитель остался один. Передвигался он уже с большим трудом, так что даже Катя перенесла свои вечерние посиделки из соседней женской палаты к Иосифу Давыдовичу. По вечерам Анна слышала, как громко стучат об пол ходунки неугомонной Софьи Андреевны. Слышала и улыбалась — значит, весь табор, возглавляемый старой сплетницей, спешит на свои собрания.

— Иосиф Давыдович, вы меня не уз…

— Паша…

Стариковское дребезжание голоса не могло скрыть любовь, нежность и ласку, которые, окутывая тёплой мягкой волной, затапливали и сбивали с ног. И — Анна видела — Павел не устоял. Он медленно опустился на колени перед старым учителем, уронил голову в подставленные морщинистые стариковские ладони, ветхие, хрупкие, похожие на жёлтый полуистлевший лист бумаги, и прошептал, еле слышно, почти беззвучно, но Анна точно знала, что:

— Простите меня, Иосиф Давыдович…

Кир

Кир проснулся от того, что его как будто кто-то щекотал: ласково и нежно проводил чем-то невидимым, тонким и едва ощутимым по щеке, отчего было приятно и одновременно щекотно.

Он открыл глаза и прямо перед собой увидел лицо Ники. Девушка спала, подперев щёку кулачком. Её пушистые ресницы чуть подрагивали, а на губах играла счастливая улыбка. Кир глядел на её лицо, на золотые пятнышки веснушек, переводил взгляд со смешного вздёрнутого носа на медный завиток, упавший на розовое ушко, и опять на лицо, на тонкую линию золотистых бровей, чуть приоткрытый рот, неровный контур губ, распухших от поцелуев. От его, Кира, поцелуев.

Ему захотелось опять поцеловать её, дотронуться до нежной детской шеи, прикоснуться губами к хрупкой ключице, выглядывавшей из мятой, чуть сползшей с плеча рубашки, но он сдержался. Не хотел будить так рано.

Кирилл вспомнил вчерашний день. Кажется, это было целую жизнь назад.

— Ника! Выходи встречать гостя!

Зычный голос Павла Григорьевича покатился по квартире, мягко отскакивая от светлых стен, рассыпаясь на звуки и тона и снова собираясь в одно целое, сильное эхо, раскатами отзывающееся откуда-то из глубины, из дальних комнат, и вплетающееся в знакомый тёплый солнечный смех.

Она появилась словно ниоткуда. Как будто тающий вечерний свет соткал её из своих лучиков, вплетя немного золотисто-пыльной паутины, добавив капельку звонкого воздуха, сбрызнув свежестью и надеждой, и она очутилась перед ним. И улыбка, слетевшая с её губ, и нежность, озарившая тонкое полупрозрачное личико, отразились и на его лице совершенно глупой улыбкой и рвущейся ей навстречу радостью.

Кир не помнил, как ушёл Павел Григорьевич. Кажется, он что-то сказал. Кажется, Ника кивнула, не глядя на отца и ничего ему не отвечая. Тихо захлопнулась дверь, где-то далеко, на краю другой Вселенной, а в этой Вселенной были только они. И они стояли друг напротив друга, и она то улыбалась, то хмурилась, и Кирилл никак не мог понять, почему она хмурится, улыбаясь.

А потом они поругались.

Это было так неожиданно. Она говорила, сердясь и запинаясь, что ему совершено не обязательно было приходить к ней, если он так этого не хочет, что не надо слушать её отца и Веру, и вообще никого не надо слушать, потому что если ему не надо, то она уж как-нибудь это переживёт, и если ему не