Записки мертвеца - Георгий Апальков

немного, понимаешь? К тебе это не относится всё, так что расслабься, понял?

— Понял.

Мне полегчало после слов этого самого Андрюхи, но расслабиться я так и не смог. Тем не менее, всё происходящее я теперь воспринимал по-другому. Видя, как некий Вова попеременно подходит то к одному, то к другому сидящему на лавке и как бы играючи пинает его ногой, приговаривая при этом что-нибудь оскорбительное, я точно знал, что со мной подобного не случится, и от этого испытывал облегчение.

— Я их всех более-менее помню так, прикинь? — говорил Вова, улыбаясь и обнажая кривые зубы, которые, казалось, были настолько кривыми, что мешали ему выговаривать некоторые слова, — Этот вон рюкзак хавки со склада стырил перед тем, как свалить. А этот Урал вообще угнать хотел, прикинь? Потом застрял и бросил по дороге. Чёрт! А этот… О, слыш, это по ходу писарёк тот, который Ремизова грохнул!

— Реально? — переспросил некий Макс, обычно бывший безразличным ко всему, но вдруг заинтересовавшийся этой историей.

— По ходу. Его точно вздёрнут — даже пулю тратить не будут.

Я понял, что речь идёт об Артёме, который всё ещё сидел возле меня, и который буквально вжался в лавку после того, как услышал рассказ о себе. Вова — он же рядовой Громов — тем временем продолжил.

— Причём Ремизов-то тупо поссать вышел. А этот как раз валил. Тот ему, мол: «Боец, куда собрался?» А он ему нож в горло. Как свинью. Чё, собака, совесть не мучает? — спросил Громов, обращаясь к Артёму.

Я чуть отодвинулся от него, боясь, что разборка с Артёмом, которая рано или поздно может начаться, затронет и меня, если я буду сидеть слишком близко. Я не знал, как относиться к тому, что я только что услышал и, если говорить честно, совсем не думал об этом. Куда больше меня волновала сейчас моя собственная судьба.

Люди из спортзала уходили в сопровождении солдат, которых присылали за ними. Потихоньку нас здесь становилось всё меньше, меньше и меньше, пока, наконец, не остались только я, Артём и те три солдата, которые всю дорогу следили, чтобы мы не двигались с места.

— Тебе по ходу тут ещё посидеть придётся, — сказал Андрей — он же младший сержант Астахов — обращаясь ко мне.

— А чё, почему? — спросил Громов.

— Это не наш. Это из деревни пацан, говорю же. Раньше всех пришёл просто, вот его с этими и отправили.

— Х-ха! Подстава! Не обессудь, пацан. С чертями тебя определили получается. Так-то красавчик же, скажи? Сам пришёл, никто не пригонял.

— Я потому и говорю: полегче с ним надо. Не как с этими.

— Смотри, пёс! — гаркнул Громов так, что я вздрогнул и чуть не свалился с лавки, — Человек сам пришёл! Не то что ты, мразь очкастая!

Громов подошёл к Артёму, который всё так же сидел, опустив голову, и неожиданно для всех в зале отвесил ему хлёсткую пощёчину — такую, что у Артёма вмиг слетели с головы очки. Пощёчина будто бы, наконец, привела Артёма в чувство. Он поднял голову и посмотрел на своего обидчика.

— Чё палишь, бес?! Стрёмно, что лещей тебе отвешивают? А ротного нашего убить не стрёмно было? Зарезать ещё к тому же, как псину! Ну? Базарь чё-нибудь!

Громов отвесил ему вторую пощёчину: на этот раз ещё более хлёсткую — такую, что шлепок от неё эхом отразился от стен спортивного зала.

— Хорош, Вован, ты чё начал? — попытался вмешаться Астахов. Ефрейтор Абидин — он же Макс — безучастно стоял в стороне.

— Чё хорош? Это не человек. Падаль паскудная!

— Мать твоя — падаль паскудная! — сказал вдруг Артём, и мне стало по-настоящему страшно за него. Хотелось обзавестись каким-нибудь приборчиком для перемотки времени, вернуться на минуту назад и убедить его сидеть смирно и безропотно подставлять щёки, как завещали древние гуру и пророки.

— Чё сказал? — опешил Громов.

— Что ты — сын собаки! А отец твой — кусок…

Раздался оглушительный хлопок. Запахло порохом. Секунду спустя в ушах запищало, а голоса людей вокруг превратились в едва различимое бурление где-то там, на поверхности воды, а сам я будто бы лежал где-то на дне наполненной до краёв ванной. Ещё несколько секунд, и я пришёл в себя, начав понимать, что произошло. Я посмотрел налево и увидел кровь — много крови. На полу навзничь лежал Артём и хватался слабеющими руками за грудь, на которой расплывалось кровавое пятно.

— Совсем баран?! — сказал кто-то кому-то. Голоса говоривших по-прежнему доносились лишь обрывочными отголосками.

— А чё он?!

— Хорош! Чё делать теперь? Нас Старков порвёт за это тело. Он же говорил: всех живыми к нему.

— Скажем, что убежать хотел.

— А с этим что тогда?

— Которым?

— Тут их много что ли?! Башку включи. С этим деревенским.

— Хм… Надо думать.

— Щас майор опять придёт! Да и Старков приедет уже скоро. Чё делаем? Быстро!

— В каморку давай пока обоих. Шустро! Щас придумаем, как обставить.

— Вставай! — прикрикнул на меня кто-то сверху. Я так и не понял, кто это был: выстрел подкосил моё восприятие, и я перестал адекватно оценивать происходящее.

В следующие мгновения я уже оказался запертым в тесной комнатке, в которой из мебели был только шкаф — по всей видимости, со спортивным инвентарём, — и старый письменный стол. Возле двери лежал истекавший кровью Артём и медленно испускал дух. Он всё ещё дышал, но было очевидно, что это ненадолго. Мало-помалу придя в себя, я с ужасом осознал, что с высокой долей вероятности я тоже скоро перестану дышать. Они убьют меня — это очевидно! Чтобы не «попадать» и не нести ответственность за убийство бывшего товарища, они обставят всё так, будто бы мы оба задумали бежать, и им не оставалось ничего, кроме как пристрелить нас! Возможно также, что они сочинят какую-нибудь легенду про одного только Артёма и посвятят меня в неё, сделав четвёртым хранителем их маленькой тайны. Но станут ли они доверять мне — незнакомцу, которого они впервые в жизни видят? Вот уж большой вопрос. Тогда, в панике и беспамятстве, ко мне приходили самые мрачные мысли. Едва Артём сделал последний вздох, и любая возможность помочь ему выкарабкаться окончательно улетучилась, я взял в руки дневник и в спешке оставил в нём, как я тогда считал, предсмертную записку. На всякий случай.

Ещё и сутки не минули с момента описанных событий, а кажется, будто это было в какой-то другой жизни. Пока писал, рука ужасно устала, да и глаза уже просят об отдыхе. Остаток истории — про побег