Завещание Шекспира - Кристофер Раш

И ты хорошенько угостился за мой счет. А когда меня не станет, будешь кормиться еще лучше.

– Я пропущу мимо ушей твою остроту. Я сейчас говорю о твоих собратьях-актерах, твоей второй семье…

Моей единственной семье.

– Если они так много для тебя значили, оставишь ли ты им небольшие суммы, разумеется нескольким избранным? Самым из самых. Например, ты упомянул Кемпа.

Он ушел из компании и из жизни.

– Филлипс?

В своем завещании он оставил мне тридцать шиллингов золотыми. К сожалению, он тоже сошел с великой сцены жизни.

– Еще был Том Поуп. Мертв.

– Слай?

Умер он давно и сгнил.

– Господи, да хоть кто-нибудь остался в живых?

Остлер, Брайан, Кросс, Гилберт, Кук – никого нет.

– Вот это да! Их убило актерство?

Напротив, большинству из них актерство принесло хорошие заработки. Почти все они были семейными людьми, отцами больших семейств. У Хемингса было четырнадцать детей, у Конделла – девять, Дик Бербидж насчитывал семерых (это из тех, которых я знал), у Каули четверо, у Филлипса на момент смерти – пятеро. Дел у них было невпроворот. Многочисленная недвижимость, городские дома в Лондоне и загородные поместья за его пределами. Они жили в мире фантазий и воображения, галопом проносясь по ролям, влезали в чужие шкуры и сбрасывали их, пока простые смертные стояли раскрыв рот от изумления. Но все они до единого были реалистами и имели три цели в жизни.

– Какие?

Семья, деньги, приобретение земли. Не удивляйся, Фрэнсис. Ричард Бербидж только кажется обреченным героем, умирающим на сцене тысячью трагических смертей, но когда после финального поклона он покинет сцену, он оставит жене и детям богатое наследство.

– Возвращаясь к вопросу о наследстве…

Хорошо. Давай, записывай.

Также я даю и завещаю товарищам моим Джону Хемингсу, Ричарду Бербиджу и Генри Конделлу по 30 – нет, 26 шиллингов 8 пенсов каждому на покупку ими колец.

– И все?

Сувениры на память. Я же сказал, они состоятельные люди. Поминальные кольца не отражают того, насколько мы были близки. Ричард Бербидж назвал свою дочь Джульеттой (она умерла в малолетстве), вторую дочь – Энн, сына Уильямом. Говорит о многом. Лучшее подтверждение нашей с ним дружбы.

– А с Кусбертом Бербиджем?

Если мне не изменяет память, ему что-то оставил Слай. Он подвизался в управлении театром, а не в актерстве. А вот его брат Ричард был человеком искусства.

– А Хенслоу?

Что?! Что Хенслоу?

– Шучу.

И не очень удачно. Он умер в позапрошлом месяце. Ты разве не слышал?

– Упокой Господь его душу.

Слишком поздно. Она уже наверняка досталась дьяволу. Нет, Фрэнсис, моим товарищам по цеху будет довольно колец.

– Отлично. Так ты действительно был дружен с ними и их семьями? И да, и нет. Мне кажется, я был лишним, шел не в ногу со всеми: жил один, переезжал с одной съемной квартиры на другую – Шордич, Бишопсгейт, Саутуарк, а потом на другой берег реки в Крипплгейт.

– Тебе было легче одному?

Ты не перестаешь меня удивлять, Фрэнсис. Да. Я писал в одиночестве, моя подлинная жизнь была в сочинительстве. Я зарабатывал себе на жизнь покупкой собственных рукописей, игрой в театре и распределением прибылей. Мне нужно было постоянно сочинять, и я сочинял, потому что это у меня хорошо получалось. Нам повезло, что над нами не было хозяина, подобного Хенслоу. Его компания была у него под каблуком, и все авторы пьес были его рабами. Даже хороших поденщиков, таких как Деккер, приходилось вытаскивать из тюрьмы через месяц после того, как они начинали сочинять для Хенслоу. Слава тебе господи, что надо мною не было такого злого гения. И что я не зависел от какого-нибудь патрона-аристократа, окруженного слугами и подхалимами. Я был самим собой и наедине с самим собой. Свободный сочинять для любой компании, какой пожелаю, и когда захочу. Казалось бы, я должен был чувствовать себя счастливым. 

Счастливым? Счастливы только мертвые. Только они свободны. А я никогда не был свободен по-настоящему. Я был свободен настолько, насколько мне позволяла быть свободным труппа. Я подгонял роли под наличествующие таланты или отсутствие таковых. Недалекий Кемп так и не догадался, что Основа – это он сам, что роль была написана специально для него. Сам того не подозревая, он пародировал себя, разыгрывал аудиторию, вмешивался в сценарий, важничал, желая сыграть каждую роль в пьесе, особенно главную, и затмить остальных, не говоря о сильном переигрывании и грубом фиглярстве. Зрителям это нравилось, роль Основы ему сильно шла, он в ней блистал. Но однажды, когда он заболел, Основу сыграл Бербидж и вложил в нее такую тонкость и глубину, о которой никто, кроме меня, не мог и мечтать, и он превратил незамысловатого ткача в полутрагический персонаж – к изумлению труппы и неудовольствию Кемпа. Это послужило началом размолвки, которая в конечном итоге привела к разрыву.

Я был рад его уходу. Он укатил в Норидж, где и умер, влезши в долги у Хенслоу. Одолжиться у такого неумолимого кредитора значило обречь себя на смерть. Говорили даже, что, чтобы ускользнуть от Хенслоу, Кемп только притворился мертвым, что он прожил еще пять лет в нужде, но в безопасности. Судачили, что королева, которая позволила Тарлтону умереть в нищете, поступила точно так же с его толстяком преемником. Что может быть грустнее, чем выдохшийся шут в руках у близкой смерти? Старость только умным вредит, а дураков совершенствует. Смерть усовершенствовала его комические номера еще больше, положив им конец.

И вот тут появился Роберт Армии, гений улыбки сквозь слезы, тонкой насмешки, скрытой за остротами, более изысканной разновидности комедии, написанной не для обычного клоуна, а для остроумного дурака, едкого, даже горького, такого как Оселок в «Как вам это понравится», Фесте в «Двенадцатой ночи», или верного слуги и шута короля Лира, – он играл эти роли. К тому времени, как он сыграл Терсита в «Троиле и Крессиде» и Калибана в «Буре», он уже далеко ушел от жанра комедии. И я тоже. Мы оставили позади времена толстяка Тарлтона и королевы, которая среди всех развлечений ставила пьесы немногим выше, чем травлю медведей. Возможно, я даже ей льщу: она вполне могла предпочитать медведей актерам. Да, она была умна, но в искусстве видела лишь политику, и в этом она была истинным представителем холодных Тюдоров, этих лавочников королевства.

И Эссекс решил выгнать старую усталую лавочницу из-за ее прилавка[147]. Но он слишком поздно понял, что англичанам не нужны звезды, лавочники их вполне устраивают. Потому что звезды падают с небес, а лавочники спят в мягких постелях.

Невозможно сказать, но легко представить, о чем думал граф в холодное утро Пепельной среды[148], когда он всходил по финальным ступеням в своей жизни, чтобы обнять последнюю возлюбленную – плаху. Должно быть, он уже понял, что игры кончились. Все было всерьез, и даже его старая любовь – рыжая Бесс – не вмешается, чтобы его спасти. Она не получила кольцо, которое он послал ей из тюрьмы – ее давнишний подарок ему – его последний козырь. Вероятно, он был рад тому, что умрет как дворянин – с нетронутыми внутренностями и гениталиями – и что над ним не будет глумиться чернь, чьим героем он был когда-то. Он опустил воротник своего красного кафтана и прочитал молитву Господу за долголетие королевы. Ей оставалось жить два года.