Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Но жизненная сила из варварского моря не умиротворяет Мальволио. И дело тут не в судьбе, а в характере, и в пьесе есть и жестокость, и мучения, немножко мести и жестокие розыгрыши. Мальволио и Жак противятся удобному и благополучному финалу. Мальволио отказано в семейном счастье, да и едва ли он мог бы стать хорошим мужем. Его собственный ум тому помеха. Его история печальна и поучительна, как ни неудобно в этом признаваться. Можно притвориться, что ты нашел того «другого», который освободил тебя от себя, прибиться к другой половинке или стать частью общества – но твое «я» так и остается неполным. Неопределенное и неуверенное в себе «я». Виола все еще переодета в Цезарио, Мальволио уходит обиженный, Фесте покидает сцену, и сэр Тоби Белч и Эндрю Эгьючик теряют его, своего печального менестреля, и теряют друг друга. Их иллюзии разрушены. Стареющий пьяница с побитой головой осознал, что больше не может драться так, как раньше. А старый кретин сэр Эндрю наконец-то понимает, что все это время его дурачили.

И все же они нужны друг другу. Отчаянное ликование и печальная необходимость заставили этих никчемных людей водиться друг с другом, сойтись с еще более отчаянным Фесте и далеко не святой Марией, бессердечной камеристкой, чьи отношения с сэром Тоби не заходят слишком далеко. Они неудачники во всем – в драке, попойке, любви, жизни. Им нечем заняться, они ни на что не надеются. Они часть этого круга, но чужды ему.

А самый лишний из них – шут Фесте, которого гонят из дома, как бедного Тома из Бедлама, назад, в лучшем случае в богадельню при церкви, а в тяжелые времена – бродить по дорогам и клянчить хлеб, глядеть в лицо ведьмам и голодным демонам, и лишь одежка из песен прикроет его наготу от безумных буйных бесов. Только сова да падающая звезда будут свидетелями его злосчастий.

Но эта «сестра» существует только в его песнях. Хотя он не испорчен себялюбием Мальволио или холодностью Жака, он все же остается одиноким и нелюбимым, грустная фигура с задумчивыми песнями, которые звучат как куплеты из пьесы – и ведь так оно и есть! Он – развлекающий вас актер, отчужденный от семейной жизни, оставшейся в Стрэтфорде, и он обретает одинокий ночлег под чужой крышей.

Ему, конечно же, нельзя не посочувствовать. Всю свою жизнь я твердил себе, что не хочу закончить жизнь, как Фесте, я стремился избежать участи шута и добился денежного преуспевания. И все же я – это он: шут, который вне любви, который стоит на ветру под дождем и печально поет о любви, ветре и дожде. Любовь – бесконечное в своей мощи море, но она конечна, она проходит, как вода утекает между пальцев. Настоящая же стихия – это дождь и ветер, они – советчики, которые не разочаруют ни шута, ни короля.

Помню, в молодости я грезил, что мне удастся оставить ветер и дождь позади и присоединиться к тем, кто ест пироги и пьет пиво в замке. Теперь, много лет спустя, в шаге от смерти, я знаю истину. Трезвость скучна, но шумное веселье – это отрыжка в лицо маринованной селедкой и чумой. У Оливии было подлинно прекрасное лицо, но оно не пережило бы непогоду. Мы ведь молоды не век: красота тускнеет, пироги черствеют, пиво киснет. Единственное, в чем я не разуверился, – это в неизбежности смерти. Судья Шеллоу из «Генриха IV» и царь Давид сказали об этом до меня. Даже такие противоположности, как Виола и Оливия, если присмотреться, всего лишь анаграммы друг друга.

– А как же любовь?

Ну знаешь ли, Фрэнсис, плотская любовь все же лучше хорошей отрыжки, но даже в ней предвкушение акта любви дольше, чем сам акт. Он сродни театральному. Вся жизнь – театр, и любовь в особенности: пролог, завязка, развитие и его венец – кульминация, развязка. И многочисленные телодвижения между прологом и развязкой. Романтическая любовь – это зрелище, великий благородный обман. Нам любовь на миг дается. Тот, кто весел, пусть смеется… А женщины, как розы – помнишь?

– Да, ты сказал: все женщины как розы: день настанет – цветок распустится…

И вмиг увянет. Как жаль мне их, о, как мне жаль цветы, чей жребий – вянуть в цвете красоты… Молодые пряхи за работой и старые вязальщицы на солнышке поют ту песню, перебирая костяные клюшки. Она полна сердечности и правды, как старина.

Поспеши ко мне, смерть, поспеши, и в дубовом гробу успокой, свет в глазах потуши, потуши, – я обманут красавицей злой. Две песни Фесте многое говорят о любви и разочарованиях, комедии и трагедии, первая восхваляла Венеру, любовь и веселье, а вторая окутана в траур. Шут Фесте безутешен; его печаль – грусть художника, который знает, что песней за шесть пенсов он лишь помогает зрителям скоротать время, отпущенное нам в этом старом-престаром мире, и по мере того, как мы взрослеем и становимся опытней, этот мир не становится лучше. Чванливость, плутовство, воры-карманники, шлюхи и бравада подвыпивших громкоголосых бражников никуда не деваются. Никуда не деваются разочарования любви; а за пирогами и пивом следует черный гроб.

И треклятый дождь льет каждый вечер.

Да, я не был расположен веселиться и сочинять утешительные сказки, которые помогают нам жить. Мне больше не хотелось смешить. Я нынче здесь не для веселья, нет! «Двенадцатая ночь» была прощанием с комедией – смерть Эссекса положила ей конец. 

– Еще одна печальная повесть о смерти принцев, Уилл? Это она навела тебя на мысль о «Гамлете»?

В 1601 году смерть Эссекса стала самой громкой смертью.

– А смерть твоего отца, невзирая на его фамильный герб, прошла почти незамеченной.

Воплотив свою мечту, мой отец-король начал понемногу угасать. Казалось, кроме герба, его уже ничто не интересует. Возможно, смерть внука потрясла его больше, чем я предполагал, ведь люди по-разному переносят горе: кто-то прячет его глубоко внутри себя, кто-то сам начинает умирать. Джон Шекспир слег еще до того, как Эссекс затеял свое последнее рискованное предприятие. Я начал писать «Гамлета» в меркнущем свете этих двух звезд: яркого светила и второго – слабо и тускло мерцающего.

Отцы и сыновья. Я потерял сына и теперь смотрел, как уходит отец – лишенный сил, таинственный и бледный. Как выстоять, когда рушатся основы и твое прошлое и будущее разбиваются вокруг тебя? Как выстоять в открывающейся перед тобой пустоте, когда ты оказываешься в преддверии ада, когда чувствуешь себя призраком? В следующей пьесе для меня не нашлось лучшей роли, чем роль духа – оболочки короля, скорлупы Джона Шекспира, который когда-то мог в нетерпении пожать плечами и убить животное и всегда производил впечатление человека, прожившего жизнь без тени сомнений: И так же грозно хмурил он чело, когда на лед, в упорном поединке, низвергнул поляка.