Падение Берлина. 1945 - Энтони Бивор

За исключением работающих от батареи радиоприемников и расклеенных объявлений о новых рационах продовольственного снабжения, большинство новостей теперь распространялось посредством устного общения. Берлинцам становилось все сложнее отделять реальные факты от слухов. Надежды, остававшиеся у людей, неожиданно и резко сменялись ожиданием кошмарного конца — как если бы на разогретого солнечным теплом человека вдруг обрушивался холодный проливной дождь. Мирным гражданам было тяжело поверить, что они уже не живут в столице могущественной империи, оккупировавшей всю Европу. Сравнение своего прежнего статуса с окружающей реальностью, с лежащими в руинах городскими кварталами вызывало шок. Гнетущее впечатление производил и новый образ германской армии, считавшейся когда-то всесильной моторизованной машиной. Теперь же перед глазами берлинцев проходили колонны усталых пехотинцев, за которыми следовали повозки, запряженные маленькими польскими лошадьми.

Постоянные обстрелы города артиллеристами генерала Казакова накалили нервы берлинцев до предела. Они вдруг осознали, что выражение "грохот пушек" может использоваться отнюдь не только в поэзии, но и по своему прямому назначению. Грохот разрывов сливался в единую какофонию и напоминал гигантский шторм. Погибнуть боялись все жители, но у женской половины был и свой особый страх перед приближающейся лавиной русских войск. Автор одного анонимного дневника отмечала, что женщины, стоя в очередях за продуктами и обсуждая вопрос, насколько далеко продвинулся противник, соблюдали негласное соглашение: "Никто не должен говорить про "это"[669].

"Мы живем в странное время, — добавляла она. — Будущие историки могут, наверное, посвятить целые книги событиям всего одного дня. Однако сейчас мои мысли заняты только повседневными заботами и страхами. Моя история очень скучная. Завтра я хочу собрать немного крапивы и поискать угля".

Гитлер, напротив, считал, что историей является он сам, и его личность уже стала бессмертной. Не в пример Гиммлеру он не желал что-либо менять в своем образе и давать повод говорить о себе в более мягких тонах. Его убежденность в необходимости самой кровавой и тотальной развязке теперь лишь усилилась. Одна из причин, по которой он остался в Берлине, была достаточно очевидной. Захват его цитадели в Берхтесгадене не мог идти ни в какое сравнение с падением Берлина. Только гибель в столице созданной им империи, среди величественных монументов нацистского режима, могла поставить завершающую точку в его земной карьере.

Поздним вечером 21 апреля, после отдачи приказа Штейнеру организовать контратаку, Гитлер буквально свалился с ног. Личный врач фюрера, доктор Морель, нашел его в таком слабом состоянии, что предложил сделать инъекцию лекарства, стимулирующего организм. Гитлер пришел в негодование. Он давно подозревал, что генералы хотят одурманить его морфином и отправить на самолете в Зальцбург. Практически все время, за исключением лишь тех моментов, когда он руководил оперативным совещанием, фюрер находился в бункере. Он сидел в комнате, погруженный в свои мысли, и не сводил глаз с портрета Фридриха Великого. Кайзер стал для него иконой.

Все утро 22 апреля Гитлер требовал срочных новостей об атаке частей генерала Штейнера. Он приказал генералу Коллеру, начальнику штаба люфтваффе, послать специальный самолет и убедиться, что Штейнер уже перешел в наступление. Он также попросил Гиммлера узнать подробности о складывающейся ситуации. Но рейхсфюрера СС сейчас мало интересовал вопрос о положении на фронте к северу от Берлина. Он и его выдвиженец, группенфюрер Вальтер Шелленберг (Шелленберг дослужился только до бригаденфюрера, — Примеч. ред.), были заняты организацией секретных переговоров с западными союзниками через графа Бернадотта. Гиммлер, нисколько не задумываясь, дал очень оптимистическую оценку положения, которую Гитлер воспринял как реальный факт.

Однако на совещании, происходившем в полдень, до Гитлера дошла информация, что части Штейнера не продвинулись ни на шаг. Более того, советские войска прорвали северную часть периметра обороны вокруг германской столицы и продолжали наступление. Гитлер взорвался. Раньше его обманывали только армейские генералы, а теперь это стали делать и высшие чины СС. Его негодование было еще более сильным, чем во время последнего совещания с Гудерианом. После того как фюрер выпустил из себя все эмоции, он рухнул в кресло. Впервые Гитлер открыто, при всех, сказал, что война проиграна. Кейтель, Йодль, Кребс и Бургдорф были шокированы этим признанием. Далее Гитлер продолжил, что, поскольку он слишком слаб и не может принять смерть в бою, то застрелит себя сам, дабы не попасть в руки противника. Окружающие военачальники постарались убедить фюрера вылететь, пока не поздно, в Берхтесгаден, но тот уже принял окончательное решение. Гитлер приказал Кейтелю, Йодлю и Борману отправляться на юг Германии, но те отказались. Фюрер отметил, что любой, кто еще хочет улететь, может это сделать, но сам он останется в Берлине до конца. Гитлер также распорядился, чтобы о таком его решении было сделано официальное заявление.

Вскоре в рейхсканцелярию прибыл Геббельс, который также имел намерение убедить Гитлера покинуть Берлин. Но перед ним стояла практически непосильная задача, поскольку он сам уже решил, что останется в столице Германии. Некоторое время министр пропаганды разговаривал с Гитлером в отдельной комнате, стараясь успокоить последнего. Выйдя из комнаты, Геббельс объявил всем присутствующим, что в бункер должна прибыть его семья. Он и его жена Магда приняли решение убить себя и всех своих шестерых детей, о чем оповещен фюрер.

Затем появился сам Гитлер. Все присутствовавшие были удивлены его убийственным спокойствием. В этот момент Йодль предложил фюреру произвести перегруппировку 12-й армии Венка — вывести ее с Западного фронта на Эльбе и направить на помощь осажденному Берлину. Гитлер согласился. "Фельдмаршалу Кейтелю, — записал Йодль, — приказано координировать совместные действия 12-й и 9-й армий, которые должны были прорвать кольцо окружения"[670]. Кейтель хотел уже уходить, но на некоторое время его попросили задержаться. Фюрер распорядился, чтобы фельдмаршала снабдили в дорогу бутербродами, шоколадом и бутылкой коньяка. Лишь после этого Кейтель отправился в штаб 12-й армии Венка, а Йодль — в штаб ОКВ, расположенный на новой базе в Крампнице, к северу от Потсдама.

Споры среди историков о психическом состоянии Гитлера в то время, о его возможном сумасшествии, видимо, никогда не прекратятся. Но полковник де Мезьер, видевший фюрера вечером 22 апреля, а ранее присутствовавший на ряде оперативных совещаний в рейхсканцелярии, был убежден, что "умственное помешательство Гитлера основывалось на гипертрофированном отождествлении самого себя со своей нацией"[671]. Этот момент во многом объясняет, почему фюрер, в частности, считал, что вместе с ним в Берлине должны погибнуть и все его жители. Однако Гитлер не сожалел об этих потерях. Крушение созданной им империи могло сопровождаться только гибелью всего немецкого народа, который в час катастрофы должен был унести с собой в могилу как можно больше своих врагов. Мысль об этом, видимо, доставляла фюреру реальное наслаждение. "Потери никогда не могут быть слишком большими, — отмечал он еще в 1942 году во время разговора с фельдмаршалом Рейхенау (последний докладывал о тяжелом положении в эсэсовском соединении "Лейбштандарт Адольф Гитлер"), — Они являются семенами будущей славы"[672].