Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник) - Александр Чичерин

Вы, читающие эти главы, перелистывающие эти страницы, с недоумением обнаружили, вероятно, после описания бала и шуток, свидетельствующих о веселом расположении духа, страницу, целиком посвященную моему горю, и, может быть, увидели в ней аффектацию.

Мне пришло сейчас в голову, что эта внезапная перемена настроения может вам не понравиться, и сейчас же мое задетое тщеславие принялось искать тему нового рисунка (прежний, иллюстрирующий предыдущую главу, я закончу только завтра), который соответствовал бы этой записи и смягчил бы неожиданность перехода.

– Недостойный! – вскричал мой разум. – Неужели ты включаешь тщеславие в число сердечных чувств? Если ты действительно скорбишь, расскажи, напиши, что ты чувствуешь. Чего же ты хочешь? Что ты собираешься сейчас делать? Изобразить горе, которого не ощущаешь, не так ли? Или проявить слабость, пытаясь отличиться в чужих глазах? Твое самолюбие даже в скорби ищет случая блеснуть… Какое тебе дело, сочтут ли тебя способным к глубокой привязанности или слишком легкодумным для этого.

Тот, кто знал твоего брата, знает, сколько ты обязан ему, сумеет определить глубину твоего горя; с мнением же тех, кто не может оценить твоей потери, не стоит считаться.

Признаюсь, этот порыв самолюбия так меня смутил, что я хотел тут же нарисовать сценку, написать главу, более оживленную, чем обычно, назло тем, кто обвинит меня в неискренности. Но потом я решил поступить более благоразумно: записать все эти размышления, чтобы они так и остались здесь навсегда.

О тщеславие! Подобно яду, подстегивающему иногда организм, ты можешь своей искрой разжечь благородное и полезное честолюбие. Но как яд жжет и раздирает мучительной болью наши внутренности, так ты разъедаешь сердце и ввергаешь человека в бездну заблуждений. Кому только не внушало ты нечистых мыслей, кого твои лживые внушения не лишали сотни раз способности здраво рассуждать? И все же, хотя едва ли найдется человек, не упрекающий себя за то, что чрезмерно прислушивался к советам тщеславия, я до сих пор не могу научиться распознавать его в своем сердце. Ну что ж, судьба не хочет, видно, дать мне тему рисунка на завтра: сколько я ни искал, ничего не попадалось.

Ах, когда же смогу я изобразить переправу через Вислу? Мне уж давно бы следовало двинуться в путь, чтобы догнать полк. Плоцк так скучен; я не живу здесь, а прозябаю. Два месяца без единой книги, а ведь в течение этих двух месяцев я располагал всеми 24 часами в сутки.

Я еще настолько не потерял привычки к труду, что даже когда мне нечего писать, когда г-жа Нейфельд прерывает ход моих мыслей или когда никакие мысли не приходят мне на ум, так что тетрадь моя остается закрытой, я чувствую, что не выполнил свой долг. Я не скучаю здесь, не сижу сложа руки; клавесин, прогулки, мелкие занятия заполняют время, но отсутствие серьезного дела очень ощутимо.

1 апреля.

Явись мне, нежно любимый брат, чтобы мгновения, предшествующие сну, заполнились ощущением твоей дружбы. Я провел этот день, как обычно, но твой божественный образ все время витал перед моими глазами. Сегодня утром у священника мне казалось, я вновь вижу погребальный катафалк, который так страшно потряс все мои чувства пять лет тому назад; и сейчас в моих ушах звучит похоронное пение.

Николай был мне другом, руководителем, единственной опорой. Он мог бы сделать мои дни счастливыми, он один, без обманчивой помощи приятелей, разделяющих со мной развлечения. Я был так счастлив с ним и находил это счастье таким естественным, что мне ни на мгновение не приходило в голову, что так будет не всегда… Одна черта отделяет блаженство от скорби; вчера еще я радовался своему счастью, следил за его возрастанием, готовился наслаждаться им впредь… а сегодня я ничего не вижу, кроме горя.

Нет, мы не расстались с тобой! Я тебя встречу, наши души соединятся и вместе вернутся к божественному источнику, откуда они изошли. Моя страшная утрата настолько приблизила меня к религии, что я не могу не надеяться на то, что когда-нибудь мы будем вместе. Но что я говорю!.. Ты ведь не покидал меня ни на мгновение, ты стал моей совестью, в затруднительный момент я всегда спрашиваю себя: «А что бы сделал Николай на моем месте?» – и разум сейчас же внушает мне божественные советы. Покойся вечно в моем сердце, сопровождай меня повсюду, будь мне защитой! В горе, в тоске, среди забот мне всегда будут утешением слезы, вызываемые этими горькими воспоминаниями.

2 апреля.

Мой отъезд опять откладывается из-за медлительности курьеров; против желания придется еще задержаться здесь и тратить время впустую, не имея никаких развлечений.

Сегодня сюда прибыл генерал Ермолов.[404] Я первый явился к нему, хотя знаю его лишь постольку, поскольку он командует гвардией и поскольку я знаю более или менее всех генералов. Он принял меня с распростертыми объятиями, говорил о моих товарищах, как о своих друзьях, короче говоря, был чрезмерно любезен; это его обычная манера, под этой маской он скрывает от тех, кто приближается к нему, свою лукавую прозорливость и незаметно, за шутливой беседой изучает людей.

В начале кампании все верили в чудо; Ермолов был героем дня, от него ждали необыкновенных подвигов. Эта репутация доставила ему все: он получил полк, стал начальником штаба, вмешивался во все, принимал участие во всех делах; это постоянное везение вызвало зависть, его военные неуспехи дали ей оружие в руки, герой исчез, и все твердят, что хотя он не лишен достоинств, но далеко не осуществил того, чего от него ожидали.

Между тем, насколько я мог заметить, он по характеру свиреп и завистлив, в нем гораздо больше самолюбия, чем мужества, необходимого воину. Батюшка, однако, отзывался о нем с похвалой, а мнение отца я ставлю выше всех других. Ермолов хорошо образован и хорошо воспитан, он стремится хорошо действовать – это уже много. Что до самолюбия, то… оно ведь присуще человеку. Освободиться от него столь же трудно, сколь необходимо для блага других и себя самого.

3 апреля.

Сегодня утром евреи ожидали пришествия мессии, а я, руководимый давно подстрекавшим меня любопытством, решил заглянуть к ним в синагогу.

Женщины, наряженные, как в самый большой праздник, располагались за стеной, скрывавшей их от всех взоров. Я видел их только при выходе. Мужчины, закутанные в длинные белые покрывала, заполнили свой храм; их старейшина читал нараспев, сопровождая чтение такой странной мимикой и жестами, что я на мгновение вообразил, будто попал в мечеть. Остальные, повернувшись лицом к стене, внимательно следили за ним и, когда он повышал голос, повторяли его слова, так что помещение заполнялось каким-то странным невнятным жужжанием, мешавшим мне сосредоточиться. «Ведь это тоже религия, – говорил я себе, – это тоже народ, верящий в единого Бога, в Провидение, умеющий молиться; я должен вступать в их храм с благоговением к божеству». Я постарался сделать серьезное лицо, чтобы меня не сочли насмешником.