Русский Париж - Елена Крюкова

Анна оторвала взгляд от исписанной бумаги.

— Что?

— Извините, я вас потревожил. — Голову наклонил — как отец. — Война.

— Война? — Анна глядела сонно, тоскливо, непонимающе. — Какая война? Война идет, она везде…

— У нас война.

— У нас?

Углы губ приподнялись, как у Моны Лизы Леонардовой, в Лувре.

— Гитлер напал на Россию. Сегодня ночью.

Кованая змея крепко обнимала загорелую руку.

Анна хотела положить ручку, а вместо этого уронила, ручка катилась со стола на пол, чернила пятнали лист, ручка падала, пачкая Аннину юбку, а она все смотрела, смотрела на свою ручную змею.

* * *

«Мое время умерло. Мой век мертв. Если моя Россия мертва — что делать еще на земле?»

Теплая, душная июньская ночь. Париж спит и не спит. Париж — город ночи; жизнь ночью в Париже соблазнительней, ярче, чем днем. Умерло то время, когда она, девочкой, ходила вместе с матерью по ночному Парижу; по ночному Лондону; по ночному Риму. Европа была другая; и она была другая. И поезда были другие; и кофе в кофейнях; и камни мостовых. Мир переродился. Мир умер и родился вновь, а ей не повезло побыть его повивальной бабкой.

И детей она больше не родит. Стара.

Все, отзвонил колокол.

Из окна ее жалкой квартирки, в страшной, занебесной дали, видна страшная башня Эйфеля. Железные ребра. Стальные кости. Сколько самоубийц забиралось наверх — и кидалось вниз, в сладкие объятья небытия. Зачем — жить? Зачем — быть, если кончено все?

Говорят, французы объединяются в тайные общества, чтобы противиться оккупации. Молодцы. А что творится сейчас в России? Разбомбили Киев. Минск в руинах. Германцы идут на Москву. Аля! Сема! Хоть бы письмо… хоть строчка.

«Они отступают, солдаты отступают. И будут отступать».

Лист бумаги. Чистый лист. Чистый, как снежное поле. Белое поле. Метель. Простор. Лед. Звездное небо, прогал черноты, острые иглы посмертного света. Большинство звезд, на которые мы смотрим ночами, — мертвы. Свет от них еще идет, а они — погасли.

«Пойдет ли от меня, мертвой, свет?!»

Ты слишком хорошо думаешь о себе. Слишком любишь себя. Будь проще и суровей. Вот чистый лист. Вот ручка. Запиши, что надо. Пиши.

И она писала. Послушно, как гимназистка — диктант.

«Как назову? В последний раз танцую с тобой, любимый. Любимый?!»

Нет. Не Семен. И никто из всех других.

Лицо Игоря Конева из мрака склонилось над ней.

Его сильные руки вели, вели ее — в последнем, страшном танго.

Я счастливая. Я танцую с тобой.

Ты слышишь, ноги мои легки.

Я танцую с тобой над своей судьбой.

Над девчонкой войны — ей велики

Ее валенки, серые утюги.

Над теплушкой, где лишь селедка в зубах

У людей, утрамбованных так: ни зги,

ни дыханья, а лишь — зловонье и прах.

Над набатом: а колокол спит на дне!.. —

а речонка — лед черный — на северах…

Я танцую с тобой, а ступни — в огне.

Ну и пусть горят! Побеждаю страх.

Мы над веком танцуем: бешеный, он

истекал слюной… навострял клыки…

А на нежной груди моей — медальон.

Там его портрет — не моей руки.

Мне его, мой век, не изобразить.

Мне над ним — с тобою — протан-цевать:

Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить…

Процедить над телом отца:…твою мать…

Поворот. Поворот. Еще поворот.

Еще па. Фуэте. Еще антраша.

Я танцую с тобой — взгляд во взгляд, рот в рот,

как дыханье посмертное — не-ды-ша.

Так утопленнику дышат, на ребра давя,

их ломая — в губы — о зубы — стук.

Подарили мне жизнь — я ее отдала

в танцевальный круг, в окольцовье рук.

Мы танцуем над веком, где было все —

от распятья и впрямь, и наоборот,

Где катилось железное колесо

по костям — по грудям — по глазам — вперед.

Где сердца лишь кричали: Боже, храни

Ты царя!.. — а глотки: Да здрав-ству-ет

Комиссар!.. — где жгли животы огни,

где огни плевали смертям вослед.

О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись.

Унесемся далеко. В поля. В снега.

Вот она какая жалкая, жизнь:

малой птахой — в твоем кулаке — рука —

Воробьенком, голубкой…

…Голубка, да. Пролетела над веком — в синь-небесах!.. —

Пока хрусь — под чугун-сапогом — слюда

наста-грязи-льда — как стекло в часах…

Мы танцуем, любовь!.. — а железный бал

сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,

Сколько лбов, о землю, молясь, избивал

барабанами кож, ударял под дых!

Нету времени гаже. Жесточе — нет.

Так зачем эта музыка так хороша?!

Я танцую с тобой — на весь горький свет,

и горит лицо, и поет душа!

За лопатками крылья — вразмах, вразлет!

Все я смерти жизнью своей искуплю —

Потому что в любви никто не умрет,

потому что я в танце тебя люблю!

В бедном танце последнем, что век сыграл

на ребрастых арфах, рожках костяных,

На тимпанах и систрах, сестрах цимбал,

на тулупах, зипунчиках меховых!

На ребячьих, голодных, диких зрачках —

о, давай мы хлеба станцуем им!.. —

На рисованных кистью слезы — щеках матерей,

чьи сыны — только прах и дым…

На дощатых лопатках бараков, крыш,

где за стенами — стоны, где медью — смех,

Где петлей — кураж, где молитвой — мышь,

где грудастая водка — одна на всех!

Ах, у Господа были любимчики все

в нашем веке — в лачуге ли, во дворце…

А остались — спицами в колесе,

а остались — бисером на лице!

Потом-бисером Двух Танцующих, Двух,

колесом кружащихся над землей…

И над Временем… дымом кружится Дух…

Только я живая! И ты — живой!

Только мы — живые — над тьмой смертей,

над гудящей черной стеной огня…

Так кружи, любимый, меня быстрей,

прямо в гордое небо неси меня!

В это небо большое, где будем лететь

Все мы, все мы, когда оборвется звук………………………….

Остановилась на миг. Перо черкало по бумаге линии, стрелы. Перо летело дальше, во тьму, в пустоту.