Затерянный остров - Джон Бойнтон Пристли

— Посмотрели статуи, Дерсли?

— Нет, еще нет, — ответил Уильям беззаботным тоном, который стоил ему невероятных усилий. — Дождусь вас, коммандер, вместе и посмотрим.

Губы коммандера искривила улыбка.

— Не ждите. Долго будете ждать. Долго-долго…

Минуту-другую все молчали, и казалось, обреченная тишина, прерываемая лишь барабанной дробью дождя за единственным холодным окном, поселилась в этой комнатушке навечно. Уильям хотел сказать что-нибудь — что угодно, лишь бы развеять злые чары, но ничего не шло на ум.

— Кстати! — наконец воскликнул Рамсботтом с напускным и насквозь фальшивым оживлением. — А что, если…

Он осекся, уловив едва заметный жест коммандера. Тот заговорил, но голос послышался не сразу, возвращаясь неуверенно, постепенно.

— Пожалуйста, кто-нибудь… У меня в вещах молитвенник — я его везде вожу с собой, — он точно там есть. Принесите его, пожалуйста, положите рядом. Я почитаю позже. Надо перечитать. Не сейчас, потом. Сейчас темно, а я устал. Посплю, наверное.

— Правильно, — кивнул Рамсботтом. — Поспите. А потом проснетесь отдохнувшим и почитаете в свое удовольствие. Если сами не захотите, мы вам почитаем — нам полезно, особенно Дерсли.

— Вы хороший друг, Рамсботтом. Вы оба хорошие друзья, — прошелестел коммандер невнятно.

Он проспал до середины дня, и когда проснулся, оба находились рядом. Глаза коммандера открылись, голова качнулась вперед, губы шевельнулись — друзья уже хотели заговорить с ним, но голова откинулась назад каким-то механическим движением, а пальцы вцепились в одеяло. Уильям с Рамсботтомом еще долго не могли поверить, что он мертв.

Они попрощались с коммандером на крошечном погосте — высоком травянистом уступе, где вечно дул соленый океанский ветер, наполняя воздух гулом и брызгами. Не укладывалось в голове, что теперь их будет двое, а не трое. Казалось, коммандер вот-вот выйдет из-за очередной скалы. Первые несколько дней Уильям и Рамсботтом пытались унять острую боль в сердце разговорами о почившем друге, однако эта неожиданная потеря, вместо того чтобы сплотить их, наоборот, только разобщала. Вечера они обычно проводили вместе, но это потому, что приходил Первис, и они втроем играли в карты, низко склоняясь над столом в узком пятне света и лениво шлепая засаленных королей и дам на клетчатую скатерть. Днем же они разбредались в разные стороны. Рамсботтом заметно постарел и растерял изрядную долю своей жизнерадостности. Весь он как-то обрюзг, лицо стало одутловатым, большую часть дня он дремал в бунгало. Повезло еще, что спиртного на острове почти не водилось, иначе Рамсботтом заспиртовался бы живьем. Он и так пил сверх меры. Глядя, как опустившийся Рамсботтом неприкаянно слоняется по бунгало, Уильям с болью вспоминал того деятельного балагура, с которым познакомился в Лагмуте. Казалось, коммандер дисциплинировал его и сдерживал, а теперь, когда коммандера не стало, Рамсботтом махнул на себя рукой.

В Уильяме же, напротив, проснулась целеустремленность и предприимчивость. Первис добыл ему смирную лошадку, и после нескольких осторожных и довольно удачных экспериментальных выездов в непривычно высоком мексиканском седле Уильям стал наездником и занялся изучением острова. Каждый день, если позволяла погода, он отправлялся на верховые прогулки — иногда с Первисом, но чаще, особенно в последние недели, в одиночку. И все равно, осматривая все, что подлежало осмотру, сытно питаясь и отлично высыпаясь, страдая от мух днем и комаров ночью, эти семь недель Уильям жил словно во сне. Из множества глав его тихоокеанского приключения именно эта, посвященная ожиданию шхуны до Таити на острове Пасхи, казалась впоследствии самой далекой от действительности. Он ходил все это время будто в легком дурмане. Много лет спустя, когда самые далекие и невероятные из атоллов или Маркизов по-прежнему всплывали в памяти отчетливо и ярко, остров Пасхи вел себя так, словно и не попадался на его пути вовсе. Уильям рассказывал о нем неуверенно, будто боясь небезосновательных обвинений в вымысле. Конечно, кататься верхом по таинственному нелюдимому острову было странно само по себе, однако совсем не в этом крылась причина иллюзорности, а в самом Уильяме. Он жил наполовину, словно оледенев изнутри и плутая в собственноручно созданном тумане.

Каждый день, и в ясную погоду, и под низко нависшими тучами со шквалистым ветром, Уильям ездил либо к погребальным платформам на южном и восточном побережьях, либо в каменотесную мастерскую на Рано-Рараку с ее удивительной аллеей поваленных статуй. Сами статуи, встречавшиеся на острове повсюду, но больше всего на склоне вулкана Рано-Рараку, стали привычными спутниками, не теряя при этом мистического флера. При внешнем сходстве — плоская голова, выдающийся нос, короткая верхняя губа, вытянутый подбородок — они отличались друг от друга, как родственники внутри одной семьи. Уильям мог часами рассеянно смотреть в их темные глаза. Чаще всего статуи притворялись обычным потемневшим от непогоды камнем, неотличимым от многочисленных скал, окруженных морем высокой травы. Но временами они вдруг оживали, превращаясь в великанов, замурованных по самую шею в каменный склон, — казалось, они вот-вот поведут гигантскими плечами и, обрушивая каскады земли, поднимутся во весь исполинский рост, величественные и грозные.

Точно так же менялся день ото дня и весь остров. Иногда Уильям видел в нем то же самое, что Рамсботтом, — продуваемое всеми ветрами нелюдимое царство высокой травы и вулканических скал в двух тысячах миль от населенных мест, безлесное и почти безводное, недостойное кисти художника. В другие же дни остров обретал вдруг суровую мистическую красоту. Десятки и десятки тысяч неизвестных людей, целые поколения зодчих, скульпторов и рабочих трудились, обливаясь потом, на этих скалах, превращая их в колоссальную усыпальницу. И теперь никто не знает, кем были те труженики, откуда они явились, как жили здесь. Ярус за ярусом росли платформы, мостились камнем плясовые площадки, прокладывались длинные аллеи со статуями, вдоль которых будут шествовать к верхним ярусам погребальные процессии… И вдруг в самый разгар работ все остановилось, словно по мановению разящей мечом руки. Грянула какая-то масштабная катастрофа, сравнимая с концом света, зловещее эхо которой до сих пор слышалось в завываниях ветра. В такие мгновения остров становился адом, где человеческий разум сжимался в крохотную дрожащую точку.

В основном же Уильям бродил по обычному сумрачному острову, среди моря и ветра, камня и травы. Не обошлось и без происшествий. Один раз он довольно неудачно свалился с осыпающейся погребальной платформы над заливом Лаперуза, в другой — пережил немало неприятных минут, пробираясь ползком по камням, когда отправился исследовать вулканическое озеро Ранокао на южной оконечности острова. Заросшее тростником озеро печально поблескивало — тягучее, густое, одна мысль о возможном падении в него ужасала… Однако эти происшествия вырывали Уильяма из дурмана лишь на час-другой. Какая-то часть его так и оставалась оледеневшей. Он не смирился с вынужденным ожиданием, но и не протестовал, просто жил как живется, не считал дни, не торопил время, и оно струилось мимо, словно песок. Лишь перед самым отплытием (о котором он еще не подозревал, ведь шхуна могла прибыть когда угодно) он внезапно вышел из своей странной душевной летаргии, испытав жгучее желание — голод, жажду — оказаться подальше от этого острова, вернуться домой, наладить дела, встроиться в размеренный ритм Бантингема, остепениться, может быть, даже завести жену и детей. В такие минуты все эти блуждания по Тихому океану казались ему напрасной тратой времени, в чем-то даже порочной. Ему здесь не место, роль зачарованного наблюдателя не для него. Жизнь, чувствовал Уильям, начнется снова только после возвращения в Англию — с Марджери Джексон или без, не важно. А Терри, как и Затерянный, просто развеявшийся мираж. Хватит с него миражей. Он наконец повзрослел. Больше он не будет мальчишкой-мечтателем, ждущим чуда. Долой чудеса, вернуться бы сейчас туда, где много добротного жизненного материала, из которого можно строить собственную судьбу… Строительная метафора, впрочем, тут же заставила Уильяма содрогнуться: зодчеством он и здесь, на острове Пасхи, был сыт по горло.