Маньчжурские стрелки - Богдан Сушинский

— Опять это русское славословие! — саркастически поддел барона обер-диверсант. — В устах германца оно звучит особенно убийственно.

* * *

Когда Тирбах вышел, Скорцени еще несколько минут неотрывно смотрел на прикрытую дверь, словно бы ожидал, что в проеме ее вновь появится рослая, но основательно исхудавшая за время диверсионного похода фигура барона.

И хотя вместо маньчжурского стрелка в нем бренно проявился адъютант Родль, «первый диверсант рейха» еще какое-то время продолжал смотреть сквозь него в пространственную безграничность своих, еще не до конца сформировавшихся мыслей.

— Полагаю, вы, как обычно, все слышали и все поняли, Родль? — наконец вспомнил он о терпеливо ожидавшем своего часа гауптштурмфюрере.

— Мне ясно, что барон фон Тирбах будет назначен личным телохранителем лжефюрера. Не догадываясь при этом, что охраняет не настоящего фюрера, а всего лишь его «имперскую тень».

— Он уже назначен этим телохранителем, Родль.

— То есть до конца всей этой инспекционной поездки он так и не узнает, что на самом деле перед ним — всего лишь «имперская тень»?

— Не имеет права знать этого, Родль, не имеет! Даже если со временем фон Тирбаху каким-то образом станет известно, что как раз в это время фюрер пребывал в «Вольфшанце», в рейхсканцелярии в Берлине, или на даче у Сталина, — вы, лично вы, Родль, обязаны будете убедить его, что это всего лишь бред. Или что в это время не здесь, а там находился двойник фюрера, скрывая таким образом от любопытствующих сам факт поездки истинного вождя в «СС-Франконию». В целях безопасности, естественно.

— Словом, барон фон Тирбах должен искренне верить, что охраняет не двойника, а фюрера.

— В окружении лжефюрера он как раз и будет тем верноподданным, который станет искренне «играть короля».

— Абсолютная чистота эксперимента, — понимающе кивнул Родль.

— Непорочная девственность величайшего в истории рейха эксперимента — так будет точнее. Того эксперимента со лжефюрером, который — кто знает — со временем, уже после поражения в войне, может быть успешно повторен, скажем, в Испании, а еще лучше — где-нибудь в Парагвае или в Аргентине.

— В таком случае вам, господин штурмбаннфюрер, не стоило бы принимать участие в этой поездке.

— Это все равно, что потребовать от режиссера не присутствовать на премьере поставленного им «Гамлета»! — интеллигентно возмутился Скорцени.

— Но тогда вам тоже придется оказывать знаки внимания лжефюреру Зомбарту! — На испещренном ранними морщинами лице Родля вырисовался неуемный ужас. — Что всегда крайне… неэстетично, — с трудом подыскал он нужное, причем самое мягкое в подобной ситуации, выражение.

— Вспомните восточную мудрость, Родль: «Когда не можешь изменить сами обстоятельства, следует изменить свое отношение к ним». С этой минуты вы должны забыть о существовании человека, точнее, о существовании двойника фюрера по имени Зомбарт. Подобно тому как, обливаясь слезой по поводу душевных страданий Отелло, которому с таким трудом удалось задушить опостылевшую Дездемону, вы обязаны забыть, что на самом деле на сцене зверствует не Отелло, а некий провинциальный актеришко по имени Гофман.

— Уже забыл, — решительно повертел головой адъютант.

— Там, в «СС-Франконии», с нами будет фюрер. Личной персоной. С инспекционной поездкой. Суровый и карающий фюрер.

— Ибо на то он и фюрер, — богобоязненно подтвердил адъютант.

— Правда, мы с вами задержимся в «Регенвурмлагере» недолго. Что вызовет у лжефюрера вздох облегчения.

— Как всякий раз вызывает этот вздох у настоящего фюрера, — вежливо напомнил ему Родль, — как только мы исчезаем с глаз.

— Какой же вы отпетый негодяй, Родль! — умиленно глядя ему вслед и широко улыбаясь, покачал головой Скорцени, в который раз убеждаясь, что уж с кем-с кем, а с адъютантом на этой войне ему повезло. Чего нельзя сказать о многих других окружающих.

— В подобных случаях дипломаты говорят: «И стороны обменялись мнениями по интересующим их вопросам», — молвил Родль уже с порога. — А теперь позвольте заняться подготовкой лжефюрера и его лжетелохранителя к рейду в «СС-Франконию».

«Какой же он отпето талантливый негодяй, Родль! — вновь, теперь уже мысленно, молвил Скорцени. — Впрочем, настало время действительно создавать свою, «особую команду Скорцени», которая сумела бы не только пройти через войну, но и потом успешно действовать в условиях временного и никому не нужного мира, дьявол меня расстреляй!»

После того как на Каме, в одном из прибрежных колхозов, им удалось не только заправиться дизтопливом, но и прихватить несколько запасных бочек, Кондаков предложил пройти до устья реки Белой и там, где-нибудь в плавнях, устроить себе недельный курорт.

Поскольку путь их пролегал на северо-восток, то все согласились, что к Уральским горам лучше приближаться на сейнере, где хватало консервов, и спать можно было в кубриках, чем со гни километров преодолевать пешком. От рулевого они избавились, ибо реки в этих местах он все равно не знал, да к тому же дважды пытался бежать, и за штурвалом теперь стоял в основном Перс. Моторист же, оказавшийся человеком смирным и советскую власть недолюбливавшим, покорно выполнял свою работу за обещание сохранить ему жизнь.

Поисками их «крейсера» уже, очевидно, занялись всерьез, поскольку его дважды облетал легкий самолетик. Однако на бортах сейнера, вместо закрашенного названия «Волжанин», теперь красовалась надпись «Пролетарий»; а поскольку «капитан» был на месте, а с палубы летчику приветливо махали руками красноармейцы, то в конечном итоге все обошлось.

Местом стоянки они избрали извилистый лесной затон, в который впадали две речушки и между устьями которых, на пологом глинистом берегу, стояла охотничья избушка. Высокие корабельные сосны, ковер из пожелтевшей хвои, нежаркое солнце, лучи которого пробивались сквозь негустую крону, чтобы искупаться в изумрудном ручейке…

— А ведь сама эта местность источает какую-то монастырскую, храмовую благодать, — мечтательно произнес Иволгин. Он стоял посреди поляны, забросив автомат на плечо и запрокинув голову. И выражение лица его было таким, каким может быть только у бродяги, который долго и погибельно блуждал по непроходимым топям, чтобы в конце концов мир перед ним прояснился и обрел свою житейскую ясность.

— Еще немного, и вам захочется поселиться здесь, в лесной тиши, вдали от войн и военных трибуналов, обзавестись женой и хозяйством… — иронично оскалился стоявший рядом с ним Кондаков.

— О трибуналах — это вы зря, это называется «подстрелить на взлете». А все остальное — увы, правда. Именно об этом я сейчас и подумал.

— Хотя должны были бы понимать, что ничто так не губит диверсанта, как романтические бредни мечтателя, которые вы никак не можете вытравить из своей души.

— Не могу, согласен, — покорно признал Иволгин.