Лароуз - Льюис Эрдрич

Ромео немного медлит, потом, будто очнувшись, сует руку в карман и вытаскивает отчет.

Отец Трэвис протягивает руку, берет документ. Читает его. Он держит его достаточно долго, чтобы прочитать несколько раз. Наконец священник поднимает глаза, которые встречаются с полусонным взглядом Ромео.

— Здесь об этом не говорится.

Ромео моргает.

— Здесь об этом не говорится.

Ромео садится прямо, его губы поджаты.

— Я собрал все воедино! — твердо говорит он. — Отец Трэвис!

— Здесь об этом не говорится, Ромео. Слова, которые вы произнесли, тут есть, но из них не складывается ваша история. Здесь об этом попросту не говорится.

— Пожалуйста, не забирайте у меня мою находку. Она единственное, что у меня есть! — упрямо твердит Ромео, глядя на отца Трэвиса, и хлопает себя по коленям. — Вы ошибаетесь, ошибаетесь!

Ромео пытается собрать воедино разрозненные кусочки того, кто он есть и кем был, и пробует сопротивляться.

— Отец Трэвис, — говорит он с авторитетным видом, — я собрал каждое слово из надежных источников. Я составил целостную картину из обрывков информации, переданной мне людьми, которые в тот день были на месте происшествия. В тот страшный день. Даже если в отчете не говорится в точности того, что я сказал, мои слова можно подтвердить дополнительными фактами. Я ничего не придумал. Факты — упрямая вещь.

— Эти факты — никакие не факты, — заявляет отец Трэвис, указывая на отчет. — Их здесь нет.

— Эти слова, эти факты, они связаны. Они встали на свои места. Постепенно. Они сложились! В подлинную историю. Я составил диаграммы. Купил коробку с кнопками. Эти кнопки до сих пор у меня на стене. Все еще там. Я нарисовал линии между словами, соединяя их, а затем элиминировал… Вам известно это слово? Вы знаете его значение?

— Да.

— Вам не нравится это слово? Я связывал одни соединения с другими, пока не получилась одно целое.

— О чем вы говорите? Слово «элиминировать» имеет совсем другой смысл. Оно означает удаление.

— Или слияние!

— Да, но слияние звуков, если вы произносите слова нечетко. Например, когда пьяны. Вы как бы стираете часть слова, выпуская слог или гласный при произношении.

— Что ж, — произносит Ромео, — может быть. Стирание значения между значимыми точками могло иметь место.

— Ну и что теперь?

— А теперь, теперь, ну… Там, на парковке «Алко», был Питер Равич, понятно?

Ромео осматривает свои руки, потирает запястья и рассказывает отцу Трэвису все, что он открыл Питеру Равичу. Он все еще говорит, когда священник встает. Ромео продолжает говорить и после того, как отец Трэвис выходит за дверь. Продолжает говорить с пустым кофейником и стульями, со стенами, с солнечными лучами, проникающими в окно полуподвального помещения, с запахом пищи, с руками, с коленями, с воздухом. Продолжает говорить, потому что не знает, что произойдет после того, как он замолчит, не знает, что ждет его в собственной жизни, а также потому, что не может расстаться с этими дурацкими листами. Он говорит, и слезы стекают по его щекам. Все еще говоря, он встает, чтобы последовать за отцом Трэвисом. Поднимается и идет по центральному проходу церкви, продолжая говорить, слишком ошеломленный, чтобы преклонить колени. Потом выходит из главных церковных дверей.

Оттуда, с холма, он смотрит вниз на главный поселок резервации. Кайф накрывает его. Ему начинает казаться, что у него взорвались нервы, и чудится, будто он заглядывает в сердца людей. Болью усеяно все вокруг, она светится в груди всех здешних жителей. А на западе мягко пульсируют сердца мертвых, горящие зелеными огоньками в своих гробах. Ему кажется, что их бледный свет вытекает из земли. На юге пасутся бизоны, которых племя приобрело для развлечения туристов. Стадо темнеет на фоне леса. Их сердца тоже горят, наполняя мир страшным посланием о вымирании. Похоже на собрание духов этих животных. Как и мы, они символ сопротивления, думает Ромео. Как и мы, бедняги бродят по загону, где их снабжают сеном, чтобы они нагуляли жир. Как и у нас, их сердца светятся, как пыльные лампы. А на востоке каждое утро встает священный рассвет всей земли, неся обещание и усталость. Он, Ромео, так сильно устал. Потому что, конечно, Питер убьет Ландро. Ромео видел это, всегда знал. Он не хочет смотреть на север, потому что понимает: сейчас его мысли текут против часовой стрелки, что свойственно только миру духов, где, как теперь он понимает, ему самое место. Место, где он отдохнет.

В этот миг мысль о собственной смерти захватывает Ромео, и он испытывает такое огромное облегчение, что бросается вниз с высоты двадцати цементных ступеней церкви, падая к самому основанию лестницы.

* * *

Отец Трэвис пронесся на предназначенном для приходских пикников микроавтобусе по дороге БИА[256], свернул на дорогу № 27 и вскоре въехал на подъездную дорожку, ведущую к дому Равичей. Пикапа Питера нигде не было видно. Нола вышла на изящную мощенную камнем тропу, ведущую к подъездной дорожке. Руки на бедрах, полный макияж, эффектная прическа, безупречный наряд. Она приязненно посмотрела на него. Как будто никогда не видела раньше.

— Привет. Чем могу вам помочь?

— Питер дома?

— Нет.

— Мне нужно срочно с ним поговорить.

Нола бросила на него подозрительный взгляд и кликнула Мэгги. Та вышла, тоже шикарно одетая.

— В чем дело?

Мэгги сразу поняла: что-то случилось. Что-то случилось опять. А она так старалась с этой семейной фотографией! Но было ясно: с отцом что-то случилось. Он вел себя так странно всю дорогу до дома. А теперь этот священник, похожий на постаревшего Вина Дизеля[257].

— Можешь сказать, куда пошел твой отец?

— Я посмотрю вокруг, — сказала она отцу Трэвису. — Подождите немного.

Мэгги прошлась по дому, сканируя его, будто радар. У матери всегда все лежало настолько на своем месте, что Мэгги могла почувствовать, когда что-то менялось в комнате, даже раньше, чем она видела, чего в ней не хватает.

Мэгги вернулась на улицу.

— Он взял свое лучшее ружье для охоты на оленей.

— Спасибо, — поблагодарил отец Трэвис.

* * *

Уэйлон подрулил к их дому сразу после того, как уехал отец Трэвис, и Мэгги выключила свой радар — прямо там, на дорожке, где встретилась с другом. Она уже давно просила его помочь поработать в поле. Питер вспахал прошлогоднее жнивье, но между бороздами проросли сорняки. Она отправилась в дом, переоделась в рабочую одежду и вернулась. Было тепло. Они вместе зашагали в сторону поля, держа мотыги, для заточки которых в задних карманах джинсов лежало по напильнику. Джинсы Мэгги были коротко подрезаны. Она воевала с сорняками быстрей и безжалостней, а потому сразу опередила Уэйлона. Он оставил несколько сорняков на своей борозде и пошел к девушке. Белая рубашка Мэгги подвязана на животе. На тонких ногах носки и тяжелые шнурованные ботинки. Потрепанная соломенная ковбойская шляпа надвинута на лоб. Губы двигаются в такт какой-то песне, звучащей в ее голове. У них обоих в задних карманах лежали толстые коричневые рукавицы, но они предпочитали держать мотыги голыми руками. Запах сухой измельченной стерни и вспаханной почвы, острый и чистый, поднимался над землей и следовал за ними. Уэйлон гордился своими кроссовками. Настоящие «джорданы»[258]. Конечно, их не следовало надевать для работы в поле. Отец купил эту обувь на последние деньги. Ему пришлось залезть в долги, чтобы их приобрести, но он хотел, чтобы люди знали: семья Уэйлона может позволить себе такие траты. Мелкая пыль проникала в них, и пот превращал ее в густую пасту. Но Уэйлон продолжал размахивать мотыгой, срезая сорняки, ковыляя следом за Мэгги в своей наполненной грязью обуви. Был миг, когда он подумал, что ему придется мыть кроссовки под шлангом или протирать мокрой тряпкой — если он их вконец не испортит. Но в следующий момент все изменилось.