Собственные записки. 1829–1834 - Николай Муравьев-Карсский

Речи его исполнены были грусти. Он просил меня отложить на несколько дней еще поездку мою до облегчения его; вообще говорил много и случайно распространился в разговоре своем насчет дочери своей Захаровой, которую называл кокеткой, и вообще вещи такой откровенности, что нельзя было от него ожидать.

10-го я застал фельдмаршала в постели; но он был довольно весел, хотя и страдал еще.

11-го он уже принимал доклад; а 12-го числа я выехал из Киева для осмотра бывшей 24-й дивизии, моей, ныне 16-й пехотной.

Киев, 23 декабря

Я выехал из Киева 12-го числа и на первой станции встретился с какой-то графиней Филиппи, ехавшей из Италии в Киев. По свиданию на другой день утром с Волынским губернатором Корсаковым я узнал от него, что она ехала в Киев для сочетания браком с Ростопчиным[252], по давнишнему условию, между ними сделанному. Женщина сия казалась весьма странной: она была высокого роста, лет под сорок, весьма дурно одета, не имела при себе ни одной служанки, но экипаж отлично хороший. Она должна быть, по-видимому, в числе aventurières[253] и охотно, как мне говорил Корсаков, рассказывает свои происшествия[254].

13-го числа до рассвета я виделся с Корсаковым и, продолжая далее путь через Бердичев, прибыл на ночлег в местечко Ново-Константинов[255], где начинался смотр мой.

14-го, осматривая Виленский егерский полк, я прибыл в Меджибож[256], штаб-квартиру полка сего, и в тот же день в Винницу, где находился Литовский егерский полк.

15-го я, проехав Немиров и Брацлав, приехал ночевать в местечко Тульчин, где меня поместили во дворце Потоцких[257]; тут была и дивизионная квартира. Начальник дивизии генерал-майор Маевский, встретивший меня в Брацлавле, сам тут находился.

16-го я проехал в Бершадь[258], где находился Брестский полк, коим командует Сергей Николаевич Ермолов[259]. Я с особенным удовольствием обнял сего старого сослуживца и приятеля моего. В Бершаде меня поместили на квартиру к помещику Юрьевичу, по просьбе его. Дело сие следующего рода. Граф Мошинский прежде владел поместьем сим, состоящим из 7000 душ, с женой своей. Он был замешан в делах Польского мятежа и сослан в Сибирь[260]; ныне же, по ходатайству брата Александра, через Левашова, возвращен в Чернигов на жительство, куда приехала к нему и 15-летняя дочь его[261]. Но во время его ссылки жена его[262] вышла замуж за гусарского ротмистра Юрьевича, в коего она влюбилась и который, вышедши в отставку, живет ныне с нею в имении сем. Их было не хотели венчать; но они выписали из Галиции католического священника, коему заплатили 20 000 рублей или злотых и сочетались, а потому кажется и брак их не признается родными и дворянством той губернии законным, и требуют, дабы имение было отдано дочери в той части, как сие следовать будет[263]. Юрьевич и Мошинская ныне были в Петербурге и старались поправить дело сие, говоря, что к ним пристают потому только, что он, будучи родом из Белоруссии, служил в русской службе; но Бенкендорф отказал ему в участии, и он хотел меня по сему делу просить, а потому и изготовил к приезду моему лучшие покои свои, убрав их самым богатым образом. Но я не принял сего угощения и, заняв небольшие простые комнаты, переночевал в них и мало с ним виделся. Не менее того я должен был из вежливости провести с час у Мошинской. Женщина сия имеет воспитание, но известна по простоте своей, коей приписывают и поступок ее – измену мужу, который, как говорят, обходился с ней слишком равнодушно. Она недурна собой, но чрезмерно тучна и носит очки. Разговор ее не имеет ничего блистательного и довольно обыкновенен. Юрьевич имеет за 30 лет и недурен собой, но не представляет ни в приемах, ни в разговорах своих ничего возвышенного. Он, как говорят, совершенно владеет женой своей, и при въезде в деревню их висит узорчатая надпись – вывеска на воротах с означением, что имение сие принадлежит братьям Юрьевичам. Сколько мне ни хотелось избежать свидания с сей женщиной, но я только мог избежать просьбы мужа ее. Мне противно было видеть женщину, столь нагло поступившую с мужем своим и дочерью. Наши русские жены иначе поступали в бедственный год изгнания мужей их: они последовали за ними и, разделивши участь их, сделались и жертвами преданности своей мужьям. Иное было поведение полек: ни одна не последовала за мужем своим; иные за других замуж вышли, а все почти ограничили действия свои одним ношением траура, который долее носили те, коим он к лицу шел.