Катарина - Кристина Вуд

во второсортной прачечной. А я еще идти не хотел, даже опоздал намеренно…

— А потом заставили меня петь одну на весь зал… — добавила я.

— Я должен был убедиться, что это именно ты, — признался он, сделав глубокую затяжку. — Тот идиот назвал тебя Катариной, ты спела на русском… твое знакомое лицо, хоть и лишенное того прежнего блеска — паззл в моей голове в тот момент сошелся. И я уже почти поверил в существование удачи.

— Что вам от меня нужно? — смелее повторила я, продолжив глядеть на него в упор. А у самой сердце одурманенно металось в груди, словно испуганная птица.

— Сейчас — ничего, — Нойманн беззаботно пожал плечами, окинув скучающим взглядом простенько обставленный кабинет. — А вот чуть позже… — его изучающий взгляд остановился на моем теле. Мгновение он словно оценивал подойду я или нет для чего-то, известного лишь ему одному. — Постарайся за это время не встревать в неприятности и не получать наказаний. Твое лицо мне потребуется целым и невредимым.

Его неоднозначный ответ смутил и одновременно напугал до дрожащих коленок.

С этими словами Кристоф вышел из кабинета, с раздражением натолкнувшись на подслушивающего все это время владельца прачечной:

— Только пальцем ее тронь…

— Ч-что вы, гер Нойманн… Я… я не смею! — забормотал мужчина, едва ли не кланяясь полковнику в ноги.

В тот момент Генрих Кох стал для меня вдвойне омерзителен.

Но после того, как я выскользнула в коридор и побежала прочь из кабинета начальника, мои мысли были заняты лишь словами Кристофа. Я мысленно начинала отсчет и гадала, когда же я «понадоблюсь» ему, и какого характера будет эта нужда.

Я не знала, чего опасаться больше: неизвестности или того факта, что в тот день он не забрал меня в Гестапо…

Глава 27

Следующее яркое событие, которое осталось в памяти во время серых и однотипных будней в прачечной, произошло спустя четыре дня после того злосчастного концерта. Мы с Галкой и Верой вызвались выгружать очередную партию грязной солдатской формы, которую привезли в тот день. Каково же было мое неприятное удивление, когда на улице я обнаружила командира, который в числе немногих военнопленных молча разгружал груды вонючей одежды. После нам предстояло перебрать и постирать привезенную солдатскую форму.

Я, по обыкновению, взялась за учет каждой привезенной единицы белья под строгим контролем фрау Греты. Только из-за того, что я знала немецкий, на меня спихнули очередную обязанность надзирательниц. Но, честно говоря, я была рада, что таскать тяжелые мешки с солдатской формой мне не приходилось. Поэтому без особого энтузиазма принялась орудовать листом с простым карандашом, пока Галка и Верочка пересчитывали внутренности мешков.

Когда на мой лист бумаги упала блестящая и широкая полоска из фольги, я поначалу удивилась. Но когда с неба посыпался дождь из подобных фольгированных полосок разных размеров, который за считанные секунды заволок все вокруг, я испуганно подняла взгляд к небу. Несколько неизвестных самолетов пролетали над нашими головами по направлению к Мюнхену.

— Какого х… — раздался недоуменный голос кого-то из военнопленных.

— Що це такое?! — выкрикнула Галка, пнув ногой толстые блестящие полоски.

Фрау Грета с побледневшим лицом подняла голову к небу, а после рванула в административный корпус прачечной.

— Бомбардировка, — невеселым голосом заключил командир, поглядев на пролетающие многочисленные самолеты в небе. — То ли англичане, то ли американцы…

— Это понятно… но на кой черт они фольгу-то сбрасывают вместо бомб?! — недоумевал Марат, щурясь от палящего баварского солнца.

— Металлизированная бумага на подлете к городам… — задумчиво произнес бывший старший лейтенант, смастерив козырек из ладони, чтобы получше разглядеть самолеты. — Три месяца назад бомбили соседний город. На подлете к нему они тоже сбрасывали фольгу… Кто-то из вас еще обнаружил рано утром парочку таких полос на снегу. По-видимому, они сбрасывают ее, чтобы создать локационные помехи и остаться незамеченными немцами.

— Фрау Грета подевалась куда-то! — заметила Верочка дрожащим голосом.

— Знают, гады, что это такое… — проворчал Шарафутдинов.

В этот момент на улицу выскочил перепуганный Ванька. Он тут же направился к нам с немым вопросом на лице:

— Там это… немцы все в подвал спускаются…

— А нам-то что делать?! — испуганно прокричала я, глядя на то, как самолеты в бесконечном потоке летели в сторону Мюнхена.

— В здание нельзя! Ложись! — выкрикнул Андрей, падая на землю.

Но его голос тут же заглушил дальний свист летящей бомбы и в последствии взрыв вблизи столицы Баварии. Мы все как один попадали наземь, глотая пыль, а Ванька постарался прикрыть меня своим телом. Было чертовски страшно даже поднять голову. Я крепко зажмурила глаза и с силой заткнула уши руками. Меня трясло от страха и неизвестности. В голове проносились тысячи мыслей о том, что тот день мог быть для меня последним. Я вспоминала все известные молитвы, ощутив чудовищную беспомощность и страх, проникающий в каждую клеточку тела…

Но, несмотря на такие близкие взрывы и дрожащую землю под ногами, все обошлось. Англичане или американцы это были… но их бомбардировка ограничилась самим Мюнхеном. Пригород и нашу неприметную прачечную эта участь миновала. Но зато знатно напугала как самих немцев, работавших там, так и всех нас…

После того дня все пошло наперекосяк.

Наше здоровье день ото дня подкашивалось и ухудшалось. Казалось, летняя изнурительная жара действовала на нас намного хуже, чем дождливая баварская зима. Голодные обмороки, вперемешку с солнечными ударами участились в два раза… Да и никто уже не разбирал от чего именно падали девочки во время работы в цехе.

Верочке становилось хуже. Она в буквальном смысле задыхалась в приступах кашля. Порою приступы эти мешали ей полноценно работать. Я старалась помогать как могла. Хоть ее кашель и приглушался громким гудением стиральных машин, но от надзирательниц ее тяжелое состояние было не утаить. Даже Мишель, мужчина из числа французских военнопленных, тайком отдавал ей все пайки от Красного креста, лишь бы она поскорее поправилась. Именно тогда я заметила, что они неравнодушны друг к другу…

На дворе стоял прохладный октябрь 1944. На тот момент я находилась в прачечной уже около восьми месяцев и изо дня в день молилась, чтобы тот ужас наконец прекратился. Верочке становилось все хуже, и это было настоящим чудом, что она пережила лето с изнуряющей жарой и такой же теплый сентябрь. А я уже и позабыла каково это, когда нос полноценно может дышать. Я засыпала с забитым носом и просыпалась с невыносимыми головными болями без возможности сделать глубокий вдох.

Вера уже практически не разговаривала. Она надорвала все горло, разражаясь очередным приступом