Собрание сочинений. Том 6. Графиня Рудольштадт. Повести и рассказы - Жорж Санд

голосом, чем в первый раз:

— Следуй за нами.

И она молча, покорно встала. Ей дали шелковую повязку и сказали:

— Завяжи глаза сама и поклянись, что сделаешь это добросовестно. Поклянись также, что, если повязка упадет или сдвинется, ты закроешь глаза и откроешь их лишь тогда, когда мы тебе позволим.

— Клянусь, — ответила Консуэло.

— Твоя клятва считается действительной, — сказал проводник.

И Консуэло, как в первый раз, повели по подземелью. Когда же ей велели остановиться, незнакомый голос произнес:

— Сними повязку сама. Отныне ничья рука не прикоснется к тебе. У тебя не будет иного стража, кроме твоего слова.

Она оказалась в сводчатой комнате, освещенной лишь маленькой бледной лампой, висевшей на крюке посередине. Единственный судья в красной мантии и синевато-белой маске сидел на старинном кресле у стола. Он был согбен годами, несколько седых прядей виднелись из-под капюшона. Голос у него был надтреснутый и дрожащий. Вид старости сразу изменил чувства Консуэло, и страх, невольно охвативший ее при встрече с Невидимым, тотчас же перешел в почтительное уважение.

— Выслушай меня внимательно, — сказал он, знаком приказывая ей сесть на скамеечку в некотором отдалении. — Перед тобой тот, кто явится твоим исповедником. Я старейший из членов совета, и спокойствие всей моей жизни сделало мой ум не менее целомудренно чистым, чем ум чистейшего католического пастыря. Я не лгу. Но если ты все-таки хочешь отвергнуть меня, ты свободна.

— Я принимаю вас, — ответила Консуэло, — если только моя исповедь не повлечет за собой исповедь другого лица.

— Напрасное сомнение! — возразил старик. — Школьник не раскрывает учителю проступок товарища, но сын спешит осведомить отца о проступке своего брата, ибо ему известно, что отец пресекает и исправляет, не карая. Во всяком случае, таковы должны быть правила семьи. Ты здесь в лоне семьи, ищущей пути к идеалу. Доверяешь ли ты ей?

Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так мягок, что Консуэло, внезапно увлеченная и растроганная, без колебаний ответила:

— Да, всецело доверяю.

— Теперь слушай, — продолжал старец. — Когда ты предстала перед нами впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты сказала: «Для женщины — это страшная нравственная пытка — исповедоваться в присутствии восьмерых мужчин». Твоя стыдливость принята во внимание. Ты будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих тайн. Мне дано нераздельное право — хоть я и не занимаю в совете какого-либо исключительного положения — быть твоим наставником в одном деле весьма щекотливого свойства, имеющем лишь косвенную связь с твоим посвящением. Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь ли передо мной свое сердце?

— Да.

— Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже было сказано — твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили — ты должна очистить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам. Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой будет разговор о другом. Отвечай же.

— Я готова.

— Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о которой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?

— Всеми своими поступками я отвергла ее.

— Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам. Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.

Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила.

— Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я не хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в протокол твои слова.

— Да, я люблю! — ответила Консуэло, ощущая потребность быть правдивой.

Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась слезами. Девственность ее души была поругана.

— Почему ты плачешь? — мягко спросил исповедник. — От стыда или от раскаяния?

— Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, — для этого моя любовь слишком сильна.

— Кого ты любишь?

— Вы знаете это, я — нет.

— Но если бы это не было мне известно! Его имя?

— Ливерани.

— Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это прозвище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время путешествий.

— Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.

— Его возраст?

— Я не спрашивала.

— Его наружность?

— Я не видела его лица.

— Как же ты узнала бы его, если б встретила?

— Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.

— А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?

— Это было бы ужасно.

— Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь безумна.

— Я это знаю.

— И твое сердце не борется с ней?

— У меня нет сил.

— Но хочешь ли ты побороть ее?

— Нет, даже и не хочу.

— Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?

— Совершенно свободно.

— Но ведь ты вдова?

— Думаю, что вдова.

— А если бы ты не была вдовой?

— Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг.

— С сожалением? С болью?

— Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.

— Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?

— Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы полюбить его любовью.

— И не смогла?

— Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить — нет.

— Не упрекай себя — нельзя любить против воли. Так ты думаешь, что любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?

— Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он недостоин их!..

— Он их достоин.

— О, мой отец, — воскликнула преисполненная благодарности Консуэло, готовая упасть перед старцем на колени.

— Он достоин безграничной любви не менее, чем сам Альберт! Но ты должна отказаться от нее.

— Значит, это я недостойна его? — с болью спросила Консуэло.

— Ты была бы достойна, но ты не свободна. Альберт Рудольштадт жив.

— О Боже, прости меня! — прошептала Консуэло, падая на колени и закрывая лицо руками.

В течение нескольких секунд исповедник и кающаяся хранили тяжелое молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и ужаснулась. Что, если этот старец, внушающий столь глубокое почтение, всего лишь участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет воспользоваться непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить ее в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения, с сухими глазами и дрожащими губами попыталась проникнуть взглядом сквозь эту бездушную маску, быть может скрывавшую бледность преступника или дьявольскую улыбку злодея.

— Альберт