Последняя стража - Шамай Голан

– Иди уж… А что до твоего приятеля, – добавил он, заметив, что Хаймек снова открывает рот, – не беспокойся. Они уехали… давным-давно. В Ляхов.

– В Ляхов?

– В Ляхов. Есть такой город… очень древний. По нему и поляков зовут – ляхами.

Тут Хаймек понял, что надо решаться. Как это с ним уже бывало, ноги сами решали, что им делать. Сейчас они просто приросли к земле.

– Ну, – пробурчал великан у входа, – решай. Или туда, или сюда. Не бойся. Покажись начальнику. Он тебя не укусит – уж больно ты костлявый, ха-ха-ха!

Итак, вход был свободен. На какое-то мгновение в сердце мальчика закрался страх – а ну, как он войдет не в ту дверь и попадет в комнату, откуда нет выхода? Ведь с ним в эту ответственную минуту нет ни мамы, ни даже нового папы, чтобы помочь, если понадобится. Сторож заметил его колебания и снова расхохотался.

– Ну, ты и чудак, – громыхнул он и легко, словно перышко, поднял Хаймека в воздух, обхватив его за локти точь-в-точь, как сделал это некогда архангел Гавриил, когда поставил Хаймека перед воротами, ведущими в рай.

Сейчас вместо рая была канцелярия распределителя для сирот.

– Шагай, – напутствовал его архангел.

И Хаймек зашагал.

Его уверенность в себе пошатнулась, когда он увидел перед собой абсолютно лысого человека в тяжелых роговых очках, сидевшего за бесконечным столом, сплошь заваленным бумагами. У человека были запавшие щеки и большие седые усы. Такое сочетание – отсутствие волос на голове и обильные усы – никогда еще не встречалось Хаймеку и это на миг отвлекло его от мысли о бумаге, которую он должен будет подписать. Войдя, Хаймек оставил за собой дверь открытой – теперь пружина сработала, и дверь за спиной мальчика захлопнулось с грохотом пушечного выстрела.

Это вернуло его к реальности. Это… да еще странный тоненький голос, который донесся до мальчика из-за завалов бумаги.

– Проходите, пожалуйста. Имя… фамилия…

Хаймек приблизился к столу еще на шаг, стянул с головы то, что на голове было, и сказал:

– Хаим. Онгейм.

Человек, не взглянув на него, быстро перенес эти слова на самый верх белого в клеточку листа бумаги, промокнул написанное пятнистым пресс-папье и снова пропищал:

– Имя отца?

Боже, как давно никто в этом мире не спрашивал у мальчика имени его отца… Но сейчас он отозвался так быстро, словно для него это было самым обыденным делом:

– Яков. Яков Онгейм. – И, не дожидаясь следующего, само собой напрашивающегося вопроса, добавил торопливо, словно стараясь поскорее завершить все формальности:

– А имя матери – Ривка. Ривка Онгейм… только раньше она была Гольдин…

– А вот это я предпочитаю услышать от нее самой, – перебил его начальник канцелярии и добавил сердито. – Она что, осталась в коридоре? Она вполне могла бы войти вместе с тобой.

Хаймек оглянулся, словно и в самом деле в ответ на недовольную реплику лысого человека могла открыться дверь и войти его мама. Он даже склонил ухо к плечу, прислушиваясь. Но из-за двери не доносилось ни звука.

– Ну, – сказал начальник. – Ну…

Уставясь в пол и переминаясь с ноги на ногу, Хаймек снова сказал то, что уже говорил:

– Ривка Онгейм. Гольдин…

Рука начальника канцелярии взметнулась и опустилась на стол с такой силой, что из чернильницы выплеснулись на клетчатый лист с уже написанным на нем именем Хаймека продолговатые фиолетовые капли.

И тут же за спиной Хаймека беззвучно приоткрылась дверь. Две могучие клешни подняли мальчика в воздух и перенесли в коридор. А сторож, багровея округлыми бритыми щеками, оправдывался, в ответ на разгневанный писк вышестоящего чина:

– Виноват… не доглядел. Прошу простить… считайте это шуткой…

– В этом кабинете шутки неуместны! – уже смягчаясь, пискнул начальник. – Помни… мы решаем с тобою здесь судьбы людей! Шутки, видишь ли…

Перед глазами Хаймека все еще стояли буквы, из которых выстраивались его имя и фамилия. В какой-то безумный момент ему примерещилось, что вот сейчас из захлопнувшейся двери выйдет тонкоголосый человечек с седыми усами и протянет ему ручку, после чего Хаймеку останется только расписаться. Но архангел Гавриил, принявший обличие сторожа, безжалостно вынес его из коридорной полутьмы на свет божий, опустил на землю и отпустил на все четыре стороны.

Тяжело вздохнув, мальчик так подытожил печально умножившийся за этот день жизненный опыт:

– Во всем плохом, что случается, всегда виноваты сторожа.

И снова – в который уже раз, Хаймеку пришлось привыкать к новому месту – из Мустинина его перевели в детский дом в Салиновск. Туда же попали и те, кого никто не забрал из распределителя, сироты из сирот. И однажды появился в этом новом обиталище высокий человек в сером, хорошо сшитом костюме и галстуке, который, похоже, был ему непривычен, ибо то и дело он засовывал свои тонкие длинные пальцы между воротом рубашки и шеей, как если бы хотел избавиться от удушья. У него были карие глаза, и взгляд их был доверчив, как у ребенка. Сейчас он сидел за общим столом рядом с Хаймеком. Перед ними стояла тарелка со свежим хлебом, запах которого едва не сводил мальчика с ума, и он не отрывал глаз от пропеченной коричневатой корки. Пожалуй, запах свежеиспеченного хлеба Хаймек любил больше, чем любой другой на свете… может быть даже больше, чем саму еду. Ему казалось… да нет, он был уверен, что лучшего запаха не существует. Это сумасшествие началось еще тогда, когда, умирая от голода, он стоял рядом с чайханой.

И вот теперь, столько времени спустя, он всем своим существом вдыхал этот, ни с чем не сравнимый аромат. Вдыхал, и не мог надышаться.

Это не укрылось от человека в сером костюме. Широко улыбнувшись, он придвинул к столу стул, на котором обычно сидел Юзек, и сказал Хаймеку:

– Просто с ума можно сойти, так пахнет. Правда?

Хаймек сердито отодвинулся. Много этот незнакомец себе позволяет, вот что. Во-первых, вырядился в этот шикарный костюм. Во-вторых, взял и уселся на место Юзека – последнего друга, который остался у Хаймека из ташкентского детдома. А ведь Юзек… он исчез. А если точнее, попал в больницу после того, как его избили польские взрослые ребята, каким-то образом узнав, что Юзек – еврей. И никто в трамвае не заступился за Юзека. Вот так. Ну и последнее: этот человек позволил себе заметить, как жадно вдыхает Хаймек запах свежего хлеба. Он не должен был показывать этого так открыто, его это не касалось. Он, небось, не знает, что это такое – подыхать с голода.

И Хаймек демонстративно отодвинул свой стул.

Человек в сером костюме, похоже, ничуть не обиделся, Он наклонился к мальчику и доверительно сказал, словно делясь своей тайной: