Последняя стража - Шамай Голан

В кавалерию… и у него будет белый конь. Белый… а может быть гнедой… такой… в серых яблоках. Как у того безногого старика, когда тот был молодым.

А вот кем Хаймек не будет точно, он тоже знает. Он не будет пограничником. И вовсе не потому, что пани Ребекка в своих речах забывала такую возможность. Она не забывала, Но сердце Хаймека каждый раз подсказывало ему – это не для него. Потому что в его представлении пограничник – это пан Тадеуш. Лесник. А коли так – Хаймеку это не подходит.

В Здруе, где каждый год в конце лета Хаймек вместе с бабушкой проводил время, и жил этот самый пан Тадеуш. Лесник. Одет он был, как принц из книжки с красочными картинками – коричневые, кожаные, до самых колен сапоги, блестящая кожаная куртка с множеством пряжек, крючков, замысловатых застежек и таинственных ремешков, и, конечно, двустволка, небрежно, прикладом кверху, заброшенная за плечи – таков он был во всей своей красе и таинственной славе, наводившей на маленького Хаймека странный ужас, сравнимый разве что с восхищением и завистью. Разве разрешит пан Тадеуш – хоть когда-нибудь, стать таким же, как он? Нет, никогда.

Если разразится война, говорила Хаймеку бабушка, такие люди, как пан Тадеуш станут на защиту стариков и детей. Она лично доверяет ему больше, чем жолнежам, протыкающим на лесном полигоне своими штыками соломенные чучела. Пан Тадеуш был, похоже, полностью с бабушкой согласен – Хаймек собственными ушами слышал, как лесник говорил:

– Ну что могут сделать с немцами эти малолетки?

Бабушка кивала и всовывала в руку лесника два злотых.

Но бабушка умерла… а ее доллары забрали немцы.

И пан Тадеуш со своей двустволкой никого не защитил.

Когда-то, давно, Хаймек сказал бабушке, что ему кажется: пан Тадеуш – плохой человек. И не просто плохой, а хуже всех на свете. Бабушка не высмеяла мальчика, а сказала задумчиво:

– Это не он. Это Чемберлен. И вообще – не уходи далеко от дома. Что я скажу твоей матери, если начнется война, а я не буду знать, где ты носишься?

Все это вспомнил сейчас Хаймек, глядя на тонкогубое лицо пани Ребекки. Ее рот открывался и закрывался, но до мальчика не долетало ни звука. Перед его глазами снова было далекое прошлое. Прошлое приобрело форму сапога. Это был сапог пана Тадеуша. Но сначала над песчаным замком, который строил мальчик, нависла тень от сапога. Нависла над самим замком, над крепостной стеной, его окружавшей, над глубоким рвом… Заметались в тревоги часовые на угловых башнях – тревога, тревога! Наверное, их сигналы были слышны даже в подземелье замка, откуда по выкопанным мальчиком подземным скрытым переходам можно было тайно напасть на врага.

Тяжелый сапог лесника, опустившись, превратил и сам замок и его тщательно возведенные укрепления в мертвую груду песка.

– Чемберлен, – прошептал мальчик, не замечая текущих по щекам слез. Все погибло в считанные секунды, не оставив ни песчинки на глянцевой поверхности прочного охотничьего сапога, не ведавшего ни сомнения, ни пощады.

Горячая волна ненависти захлестнула мальчика. Им овладело одно-единственное желание – не оставить безнаказанным это злодеяние. Чего бы это ему ни стоило.

И тогда он сделал единственное, что было ему доступно. Обхватив тонкими руками глянцевитую кожу сапога чуть выше лодыжки, он вцепился в нее зубами и намертво сжал челюсти. И сжимал так все сильнее и сильнее, пока не прокусил.

Сильные мужские руки поначалу пытались просто оттолкнуть его. Потом стряхнуть. Потом отодрать. Затем удар кулака по голове бросил его во тьму. Придя в сознание, он вдруг почувствовал, что у него вырваны пейсы. Грозным Голиафом возвышалась над остатками замковых строений, над самим Хаймеком могучая фигура лесника. Сверху – из поднебесья, наверное, донесся брезгливо-удивленный голос:

– Видали этого кусачего жиденка? Сукин сын! Прокусил-таки сапог. Таким самое место в Палестине. Новый сапог испортил, пся крев!

Пани Ребекка говорила в эту минуту о необходимости укреплять и охранять священные рубежи родины, охранять ее границы. Прямо в середине ее патетической речи ее перебил Хаймек:

– Никогда не стану пограничником! Они всех евреев хотят прогнать в Палестину.

Пани Ребекка молчала довольно долго. Сначала глаза ее были недовольными и строгими, потом стали оттаивать, наливаясь пониманием и добротой. Под конец она сказала – то ли Хаймеку, то ли остальным детям… то ли самой себе:

– Теперь нас никуда и никто не прогонит.

При этих словах мальчик заметил, что Ной еще больше скосился своим больным глазом, всем видом выражая очень глубокое сомнение.

Поезд, в котором возвращались домой сотни и сотни сирот из самых разных городов, двигался, в основном, по ночам. Днем его чаще всего загоняли на запасные пути, и отцепленные от паровоза вагоны сиротливо коротали долгие часы в окружении зеленеющих полей, приветствующих наступление весны. Нахождение на центральных магистралях «сиротским» поездам было строго-настрого запрещено – они двигались вне расписания. По расписанию двигались эшелоны с демобилизованными, возвращающимися с фронта солдатами. Армада поездов катила мощным потоком с запада на восток.

Движение это не прекращалось ни днем, ни ночью. По ночам, сквозь щели в дверях и через зашторенные окна Хаймек разглядывал приветственные транспаранты, украшавшие фронтоны зданий разнообразными цветными пятнами. «Добро пожаловать», – читал Хаймек написанные белым по красному буквы. «Добро пожаловать, герои!»

То здесь, то там ветер колыхал потрепанные флаги. На платформах громоздились следы дневных торжеств – опустевшие трибуны, с которых никто уже не произносил речей, разломанные подмости для оркестра, ворохи официальных бумаг с заголовками, жирно отчеркнутыми – для удобства выступающих – жирными красными линиями – весь этот никому уже не нужный сор и мусор скоротечных пустых торжеств. Опрокинутые стулья казались бойцами, усеявшими поле битвы. Поезд подошел к пограничной полосе, за которой начиналась Польша. Теперь следовало торжественно отметить возвращение в пределы когда-то покинутой родины.

И за одну ночь состав с беженцами преобразился, как невеста, накануне свадьбы, украсившись от паровозной трубы до буфера последнего вагона. Лозунги, плакаты, надписи на вагонах возвещали всему миру – «Мы вернулись!» «Мы вернулись, Польша!» «Мы отстроим тебя, отчизна!» «Мы снова вместе!»

Девушки выплетали из кос с трудом сбереженные ленты и украсили ими поручни первого вагона.

ПОЛЬША! МЫ ВЕРНУЛИСЬ К ТЕБЕ!

Комендант поезда разрешил, воспользовавшись остановкой, нарвать букеты полевых цветов и украсить ими паровоз. Через пять минут состав опустел. Стосковавшиеся по земле под ногами дети носились, боролись, толкались, бегали, прыгали и падали, попадая в объятия гостеприимной травы. С небес – если кто-то наблюдал за всем происходящим с легких проплывающих туч, все это могло показаться столпотворением в гигантском муравейнике. Кто-то хохотал во все горло, кто-то уже жалобно хныкал, разбив коленку. Прогудел гудок – сигнал к возвращению. Прижимая к груди дикие тюльпаны и ирисы, маки и фиалки, толпа хлынула обратно, цепляясь за подножки. Старшие, разумеется, изловчились и поднялись без труда – малышня жалобными голосами просила помощи. Конечно, не обошлось без свинства – Натан стал взимать с малышей дань собранными букетами, отбирая лучшие из лучших. Его очередная поклонница, Белла, была в комиссии по украшению поезда, и он обещал ей, что ее-то букет будет и самым большим и самым лучшим.