Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

же и не думаю о детях… – Чудный ответ! похвальная откровенность! Если б он смотрел в это время на меня – он мог бы видеть, как все мое лицо, вся моя фигура выражали негодующий упрек; но он смотрел вниз, а я… встала молча и отошла к морю, чтобы, глядя на волны, хоть немного овладеть собою. Я не люблю терять слов даром и не нападаю негодующей речью, если вижу, до какой степени она будет непонятна и бесполезна.

Да, сначала я была не согласна с «Метафизикой половой любви» Шопенгауэра; но, пожалуй, теперь, после трех лет занятий, размышлений и наблюдений над жизнью – придется согласиться с ним, что в основе любви лежит таинственная бессознательная «воля к жизни», которая магически действует в человечестве.

Боже, как мы жалки, как мы несчастны! Жалка наша жизнь, но в отчаянной борьбе, на пороге смерти мы хватаемся за соломинку, готовые целовать подошвы сапог г-д Захарьиных и потакать их самодурству, лишь бы вновь вернуться в этот омут… Мы боимся смерти, потому что чересчур привязаны к жизни и мало думаем об ее конце. Все положительное симпатично нам, все отрицательное доставляет страдание. Это действительно заставляет думать, что когда-то человек был создан для вечного наслаждения жизнью, для счастья, радости, довольства. Каким таинственным, невидимым путем потерял он это блаженство? Библия объясняет это… Верить ей? Или же считать Книгу Бытия символической? – Не знаю…

Надо бы еще подвести итоги прошлому году… но скоро 11, сестра придет за лампой, и я оставляю перо.

31 дек., 10-й ч. веч.

Вот и старый год подходит к концу; подведем же итог… Многое пришлось мне пережить в нем, пожалуй, более, нежели за целую половину предыдущей жизни… Я не занималась основательно и не успела мало-мальски получше ознакомиться ни с одним вопросом; смягчающими вину обстоятельствами являются внешние, да и мое неврастеническое состояние; нравственные мучения, несравненно острее физических, и невозможность заниматься в тех пределах, как бы мне хотелось, – все это не перестает меня мучить. Господи! сжалься, наконец, надо мною! дай мне хоть на этот год силы и здоровья!.. Зато в сфере нравственной, после того острого потрясения, испытанного мною во время болезни Вали, – я выиграла: полезно, в высшей степени полезно попасть в сферу несчастных, испытать самой болезнь и, кроме того, видеть кругом себя горе себе подобных.

Здесь, окруженная моими друзьями – книгами, я живу точно не в лечебнице; только вид больных напоминает мне, где я, а то – лежа в постели, в подушках, не чувствуя ни малейшей боли в ноге, и с книгой в руках – я вполне здорова… Меня даже как-то не тянет отсюда…

Эта опошленная эгоизмом жизнь окружает наше сердце такой толстой шкурой, что нужны иногда жестокие удары судьбы, чтобы пробить ее и добраться до самого сердца; но бывает и так, что эту шкуру не пробьет ничто, эгоизм так въедается в сердце, что оно, наконец, совсем высыхает.

И теперь я ясно увидела свое заблуждение, всю глупость своей идеализации людей и теоретических взглядов на жизнь…

Интересных встреч и людей за этот год почти не было. Д-са я пока мало знаю, но насколько его поняла – он типичный представитель изломанного молодого поколения; он и Таня – родные брат и сестра по натуре, с некоторым нездоровым взглядом, только она симпатичнее его, потому что моложе и ее натура от природы была лучше. Вспоминаю далее книгу о докторе Гаазе, которую я не могу читать без слез, которую беру в руки с благоговением. Сестра Г-ович… Что за бездна любви и ласки к больным, какая преданность делу милосердия, какое самоотвержение и желание принести пользу и твердость в достижении цели. Проф. П-ов – я его знаю как врача – его доброта, ласка и внимательность ко всем больным делают его личность в высшей степени привлекательной. Меня глубоко тронуло его желание положить меня сюда бесплатно. Когда он мне сказал об этом, я смутилась… и отказалась, но он, не обращая внимания на мои слова, самым добродушным тоном возразил:

– Ну, куда же вам платить 50 р.

Я смутилась еще более и сказала, что могу, но, должно быть, мой голос звучал неуверенно: так и попала я на кровать имени Гамбургер… Я чувствовала, что этому доброму человеку доставляет удовольствие положить меня, как учащуюся, бесплатно, а я потом пожертвую в общем сумму, равную той, в какую обошлась бы мне платная кровать.

Операция все еще длится: заворот кишок у поступившего сегодня утром больного требовал скорейшей помощи. Операционная ярко освещена, и торжественная тишина царит в коридоре и палатах.

А что делается теперь в городе? Сытые и праздные приготовляются теперь встречать Новый год весельем и пополнением желудков; голодная и несчастная беднота или спит, или пьянствует, или… пожалуй, некоторые и встречают мирно, в семье.

Я хотела заснуть… теперь из-за операции не могу, неудобно: поднимется возня, больного понесут мимо нашей двери, и я проснусь непременно. Тамара хочет встретить Новый год за письмом к родителям. Милая девочка – так любит их. А кому мне писать? – некому… Вале? – писала недавно; если буду писать сейчас – то, конечно, о своем настроении, о своих мыслях, но на такое письмо, в которое я вложу частицу своего «я», она не ответит мне искренно и горячо, как бы мне хотелось. А больше – некому. И поэтому я выбираю – книгу; возьму Платона «О государстве», сочинение, которое есть здесь у меня. Это будет благороднейшее общество, в каком только можно встретить Новый год.

Все спят… Не сплю лишь я и Тамара… 11 часов, операция кончилась, идет приборка. Возьму книгу…

1898 год

7 января

Так я встретила Новый год. С первых же страниц на меня повеяло духом классического мира, стало как-то легче на душе, – я точно перенеслась в другой мир. К сожалению, очарование длилось недолго: я уже погрузилась с головой в спор о справедливости – как раздался бой часов и голос Тамары: «с Новым годом!» Я поздравила ее тоже и снова взялась за чтение. Но, увы! пришла одна из сестер с поздравлениями, глупенькая, маленькая девочка, которую мы все прозвали «горошинкой», потом пришла другая сестра – ночная дежурная. Вскоре надо было тушить лампы и ложиться спать.

На другой день в приемной у меня никого не было, и писем также не получила… Удивляюсь своей судьбе: или меня по ошибке заставили родиться не в той семье, где бы следовало, или моя личность не может подходить к уровню большинства, или же, наконец, я действительно хуже других, но всегда