Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

души, чтобы узнать ее?.. Мне стало больно, я поспешила уйти… И хорошо мне в этом семействе, и холодно иногда становится.

30 января

Приехала ко мне Таня и пробыла на этот раз дольше, чем обыкновенно. Бедной девочке пришлось во всем признаться, роман ее внезапно раскрылся… Вот бешенство и ужасы родных от неожиданного для их гордости удара!..

Мне очень жаль ее! Как хотелось мне прежде, чтобы она в 21 год тоже пошла на курсы, сделалась бы потом деятельницей на пользу народа; в апреле она совершеннолетняя, и я предоставлю ей возможность пользоваться обстоятельствами, доказав родителям, что, в сущности, они сами виноваты в случившемся: сразу разорвать свои золотые цепи – поехать в Петербург, взяв деньги на учение у меня. Она будет обеспечена все четыре года, а там – будущее в ее руках… Но увы! Таня спокойно не дожила до этого времени, она была слишком надломлена, чтобы решиться теперь на что-нибудь, пассивно слушая меня. То, к чему она так страстно стремилась, – для нее теперь уже не существовало: отсутствие умственной пищи дома, отсутствие живого, увлекавшего ее всю дела сделали то, что Таня, вначале равнодушная и интересовавшаяся им только с умственной стороны – полюбила сама… «дописались!», как она выражается.

Этого должно было ожидать. Таня – очень привлекательная, оригинально-изящная, поэтическая девушка, он – даровитый юноша – поэт, мечтатель, и оба – поклонники Ибсена, д’Аннунцио, Метерлинка, Ницше… их точно создали все модные веяния fin de siècle’a12. Бедные, бедные поэтические дети!

– Я хочу в Малороссию, – тревожно говорила Таня (в меблированных комнатах этого имени живет Д.)… Ей только 20 лет! И он несчастен, и она несчастна – вот и сошлись… Что-то будет?

Что касается до меня, то мне не нравится его гордая уверенность в своем таланте, злоупотребление словом «гений» и небрежное отношение к стихотворениям: он пишет их много, не отделывая ни одного, – и иногда наряду с прекрасными строками встречаются неудачные выражения… Истинный талант не так относится к своему творчеству. Весь поглощенный своими страданиями, он не замечал меня, хотя долгие часы проводили мы вместе: и я начинала чувствовать их пустоту; тогда я была, если не совсем посторонний, то, во всяком случае, лишний человек: он и Таня молчали, «поглощенные» друг другом. Удивительно, до чего влюбленные неинтересны! Сколько ни твердила мне Таня про ум Д., его глубокое знание литературы и ее почитание – из разговора с ним я никак не могла этого узнать. Я видела, что Таня слегка заинтересована им, и из деликатности не выражала настоящего своего мнения о нем. А между тем я знала, что если он захочет – может быть неотразимо привлекателен и… почем знать, может быть даже и умен.

Нынче осенью он послал в одну из редакций свою драму, написанную в духе Метерлинка; я прочла – и за него порадовалась, что ее не приняли: такой слабой вещью не стоит начинать свое литературное поприще. После я читала его письмо к Тане – и право, вся драма не стоит одной страницы письма к ней… «Льется в небесах сияние солнечного дня… Всюду проникает оно смело, открыто, только в сердце моем оно не может стать живым светом. Лучше было бы нам не встречаться! Нет, счастье для нас, что мы встретились!.. Знай, что я томлюсь не бурным людским страданием, а той тихой глубокой грустью, той тоской, которая рано пришла в мою бурную жизнь… тяжело оно, но не слишком тяжело, я все снесу… А ты, дорогая, молись за меня». Сколько в этих словах нежности, горячего лиризма…

Я хочу многое написать ему и посмотрю, как он отнесется к словам моим: если обидится или не примет во внимание, значит, дело неладно, значит, он принадлежит к числу тех несчастных самодовольных писателей, которые проживают век свой в блаженной самоуверенности, неизвестности и… бедствии.

8 февраля, веч.

Университетский праздник… Через С-вича я получила билет и наконец-то могла попасть на университетский акт. Я воображала величественную грандиозную залу, в которой люди пропадают, и едва-едва издали увидишь стол с сидящими за ним жрецами науки. Оказалось, научное торжество происходит в небольшом по размерам зале, но зато оно – с основания университета. Сколько подобных праздников науки связано с ним! – и эти исторические воспоминания сразу сделали мне зал вроде какой-то реликвии, а старинная постройка, с колоннами ионического ордена – как всегда, произвела на меня особенное впечатление.

Студенты просто, очень приветливо встретили нас и провели на места; группы их стояли на хорах и за колоннами, разговаривали, смеялись… чем-то милым, хорошим повеяло на меня от сотен этих собравшихся молодых лиц, и меня уже охватывало знакомое настроение чего-то молодого, если можно так выразиться: хотелось иметь товарищеские объятия, чтобы была возможность приветствовать всех. И в то же время мне досадно было, что мы, женщины, не допущены как равные этой молодежи в стены университета, что для нас выстроено большое-большое отдельное здание на 10-й линии… И мне захотелось скорее за границу, смешаться на скамьях с толпой студентов. Какая чудная эта идея – совместного воспитания молодежи, совместной научной работы на университетской скамье… Как это возбуждало бы к соревнованию, какая была бы чистота отношений, и все это – только мечты!

Зала наполнялась народом, я заметила нескольких наших курсисток, прибывали шитые мундиры с орденами. Мне показалось несколько курьезным видеть известных профессоров в шитых золотом мундирах: Сергеевич в Майоренгофе в своем изящном статском платье производит гораздо более сильное впечатление, нежели здесь, в блестящем мундире, орденах и лентах. Я его едва узнала: издали он похож на Спасовича. Скоро запели:

– Днесь благодать Святаго Духа нас собра.

Собраны-то мы все, пожалуй, благодатью Святого Духа, да на нас-то самих много ли этой благодати? Со стороны прислушаться, выходило: все, придя сюда по своей воле и неволе, как пришлось – точно сваливали с себя ответственность за свой приход… Разряженные жрецы науки сели за стол, среди них – два черных клобука архиереев и оригинальный наряд католического епископа. Это блестящее собрание напомнило мне древнюю академию Платона – сам великий учитель, окруженный толпой учеников своих: какая простота обстановки и простота одежды! Я смотрю на античные статуи с истинным наслаждением: нет ничего прекраснее этих величественных фигур в ниспадающих складках одежды, в которых и заключается вся ее красота.

Итак – жрецы науки сидели, а мы, профаны ее, – vis-a-vis. Началось чтение отчета. Составитель его, упомянув добрым словом о заслугах почивших – Майкова, Буслаева, Делянова, осторожно заметил о последнем, что пока еще не время входить в оценку его деятельности… После отчета вновь что-то пели и играли небольшую музыкальную вещицу какого-то студента.

Но вот на