Над Самарой звонят колокола - Владимир Буртовой

– Так ведь, Илья Федорович, праздник ныне двойной – божий и наш, ратный, по причине взятия Самары.

Илья Федорович пригласил Кузьму Петровича к столу, позвал и Василия, да тот, хитро отворачивая плутовскую мордочку, отговорился занятостью:

– Да там, батюшка атаман, еще один супротивник, не столь, правда, велик, да остался. Надобно и его кому-то изничтожить…

Едва Василий прибрал со стола, как перед воротами остановился обоз саней из десяти или чуть больше, в окно сразу не разглядеть толком. Затабунились какие-то мужики, стали препираться с караульными казаками. Гордей Ермак распалился, растопырился на крыльце и потрясал руками, загораживая вход к обедающему атаману.

Кузьма Петрович нахлобучил на голову шапку и, не накинув на плечи полушубка, шагнул за порог со словами:

– Сам узнаю, что за народ ввалился.

Илья Федорович, беспокоясь, что долго не приезжает отобедать Иван Яковлевич Жилкин, встал у окна сбоку, глядел на мужиков, пропущенных караульными казаками на маиоровское подворье, на рассерженного князя Ермака и Кузьму Петровича, который с крыльца выспрашивал, откуда и с чем пожаловали мужики к государеву походному атаману.

Один из приехавших, сняв с головы мурмолку, кланялся и что-то громко и скоро пояснял, выпуская из пушистых усов и окладистой русой бороды заметный на морозе горячий пар дыхания.

Кузьма Петрович поманил рукой к себе пятерых. Прочие, поглядывая на резные окна шатрового дома, остались топтаться около своих саней. Аксак вошел первым, пропуская мужиков, приговаривая степенно:

– Милости прошу пред очи государева походного атамана Ильи Федоровича Арапова.

Мужики, все бородатые, степенные, но весьма смущенные важностью момента, вошли в горницу, обнажили головы, перекрестились и отбили поклоны перед богатым в убранстве из серебра иконостасом. Потом вперед выступил невысокий и дородный, не без спеси во взгляде и осанке, мужик, обутый в сапоги козловой кожи, в добротном полушубке, в лисьей шапке, а не в мурмолке, как остальные. Заговорил неспешно, глядя атаману прямо в глаза:

– Кланяемся тебе, батюшка атаман, хлебом-солью от всего нашего общества села Рождествена, что стоит по ту сторону реки Волги. Как прослышали ныне поутру колокольный звон и пушек пальбу, так и взяли в ум, что вступила в Самару воинская команда государя Петра Федоровича. Прими от нас, батюшка атаман, мужицкую хлеб-соль да поздравления по счастливому и без крови вступлению в город. А от нас передай государю, что мы все готовы ему послужить, чем будет способно.

– Порадовали, мужики! Видит бог, порадовали… Потому как вы первые к нам прилепились. – Илья Федорович искренне, сам того не ожидая, перекрестился, подошел к посланцам села Рождествена, принял хлеб-соль в собственные руки, отломил краюшку и, умакнув в соль, прожевал. Передав каравай Кузьме Петровичу, пригласил мужиков сесть к столу. Торопливо, словно боясь упустить важное, стал расспрашивать, кто они, да сколько их, да далеко ли ушел от города самарский комендант Балахонцев.

Старший среди крестьян, земский начальник села Рождествена, пояснил, что с ним прибыло поболе тридцати мужиков, которые готовы вписаться в войско Петра Федоровича. Есть желающие еще и в селе, ждут государева призыва. Про капитана Балахонцева наслышаны, будто убежал далеко, в сторону Сызрани.

– Теперь, надо полагать, у села Печерского, а это верст восемьдесят от Самары. В ночь распоряжусь выслать санных мужиков в ту сторону. Ежели какие вести будут от ямщиков, всенепременно известим тебя, батюшка атаман. Слезно просим, Илья Федорович, пришли своего человека с государевым манифестом о даровании воли. Ждут того манифеста наши мужики. Должно сам знаешь, еще с двенадцать лет тому назад слух прошел, будто рассылал государь Петр Федорович манифесты некоторым волостям и монастырским крестьянам о даровании им воли. А как пропал сам государь, так и слухи те пропали… Сколько мужиков перебывало под батогами, когда у своих помещиков начали было выспрашивать о манифестах…

Земский степенно поднялся, мужики отбили атаману поясной поклон, повинились за беспокойство.

– О беспокойстве не печальтесь, потому как мы не на барской, а на государевой службе, – ответил растроганный Илья Федорович. – Нам и заботиться о его чести и преуспевании. За добрых охотников послужить государю благодарствую вас, мужики, приму их с великой радостью. А по прочтении у вас в селе государева манифеста и указов жду добрую подмогу как охотниками служить, так и провиантом в государеву главную ставку под Оренбургом. Сами знаете – не евши и блоха не прыгнет, – вспомнилась Илье Федоровичу любимая присказка Данилы Рукавкина. – А у государя войско там куда какое собралось, его поить-кормить надобно.

Земский пообещал прислать обоз с провиантом не мешкая, и Кузьма Петрович вышел проводить мужиков до ворот. Распорядился, чтобы охотных людей, которые остаются в Самаре, принял под свою команду капрал Гаврила Пустоханов.

Вернувшись в горницу, Кузьма Петрович, улыбаясь, с полминуты грел озябшие руки о печку, потом, поглядывая на Илью Федоровича, негромко объявил:

– Как провожал я рождественских мужиков за ворота, видел нашего знакомца…

– Кого это? – спросил Илья Федорович, снова думая о своем безысходном горе: едва не на коленях просил Матвея Арапова сказать, куда увезли его Аграфенушку и сына Федю. Жизнь обещал сохранить взамен на обещание боле не воевать с государем Петром Федоровичем, а тот Арапов, озверев от лютой злобы, сам на себя петлю надел, в лицо ему, издеваясь, кричал: «До смертного своего часа, вор и разбойник, будешь мучить себя тоской и сознанием, что жена досталась старому борову! Это тебе за измену матушке государыне от меня такая кара! Землю изроешь ногтями, а семьи все одно не сыщешь!»

– Данилу Рукавкина, – отозвался Кузьма Петрович. – Вместе с работником Герасимом в свою лавку, должно, ездили, потому как спешили к дому с полной кошелкой в санях… Весьма озабочен наш старый добродетель…

Илья Федорович тяжело выдохнул, додумал вслух:

– И мне бы вот так поступить с Матвейкиной семьей – взять да и отдать насильно какому ни то старому обнищалому мужику, чтоб хлебнули горя и холода… А не могу, совесть противится! И от того свое горе стократ саднит, неотмщенное!

– Много, Илюша, такого горя неотмщенного по Руси гуляет, еще и со времен памятного нам ромодановского бунта… Теперь за все спрос будем брать с изловленных помещиков, – тихо проговорил Кузьма Петрович и ласково, как родитель сыну, положил руку на плечо. – Ты думаешь, я своего, полковником Олицем убитого под Ромодановым, Егорку забыл?.. А дед твой Капитон? А родитель твой Федор, которого запытали в темницкой до смерти? А скольких мы еще и не знаем поименно?..

– Правда твоя, дядя Кузьма, – тяжело выговорил Илья Федорович, помолчал, с трудом приходя в себя, потом вспомнил, что Кузьма Петрович говорил о Даниле Рукавкине, сказал:

– Думаю я – встревожился купец тем, что мы сами напросились к нему в гости… Вот и мечется.