Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики - Адам Туз

В конечном счете трудно понять, насколько серьезной была внутренняя «оппозиция» Гитлеру летом 1938 г.[814] Все источники на этот счет слишком скудны и ненадежны. Когда Крозиг составил свой меморандум, Людвиг Бек уже подал в отставку с должности начальника штаба армии, не преуспев в своих попытках мобилизовать военное руководство на коллективную оппозицию Гитлеру. Удивительно, но Бек даже обязался не говорить никому о своей отставке до тех пор, пока кризис не будет преодолен. Однако отставка Бека, судя по всему, не поставила точку на интригах среди военных. Сменивший Бека в должности начальника штаба Франц Гальдер разделял его взгляды на стратегическую ситуацию и был готов зайти еще дальше, организовав открытый военный переворот. В последнюю судьбоносную неделю сентября, когда Европа балансировала на грани войны, в Берлине, насколько можно судить, заговорщики были готовы взять штурмом рейхсканцелярию и арестовать Гитлера и нацистское руководство[815]. Иногда утверждается, что решимость этой группы была подорвана последней отчаянной попыткой примирения, предпринятой Чемберленом. Но на самом деле усилия Чемберлена окончились провалом. Если бы Гитлер хотел начать войну 1 октября 1938 г., то он бы получил ее. Французы и британцы дошли до предела, после которого они не могли идти на новые уступки[816]. Армии Франции и Советского Союза были мобилизованы. Королевский флот был приведен в полную боеготовность. 29 сентября 1938 г. отступил Гитлер, а не его противники, и этому внезапному изменению курса нет лучшего объяснения, чем весомость фактов, аргументов и того нажима, которому Гитлер подвергался в течение предыдущих недель. Гитлеру приходилось выслушивать изъявления тревоги не только от Бека и Крозига, но и от Геринга и даже – что, вероятно, важнее всего, – от Муссолини, лично вмешавшегося 28 сентября[817]. Никто не мог обвинить Геринга или Муссолини в том, что они выступают против войны в принципе. Но ни тот ни другой не желал идти на риск войны с Великобританией и Францией в 1938 г. Более того, британцы и французы явно были готовы дать Гитлеру буквально все, что он попросит, если бы он воздержался от открытой военной агрессии. Гитлер неохотно дал отбой и принял необычайно щедрые условия соглашения, предложенные ему на поспешно созванной мирной конференции в Мюнхене. Тем самым он почти наверняка спас свой режим от катастрофы.

V

Энергия насилия, накопленная в рядах нацистов летом 1938 г., нашла себе выход не в войне, а в беспрецедентной агрессии против еврейской общины. Уже с лета 1938 г. Нацистская партия организовала волну антисемитских актов насилия, кульминацией которых стал прокатившийся по всей стране погром д ноября 1938 г., не имеющий параллелей в современной истории Западной Европы[818]. Проведение этой связи между Судетским кризисом и «Хрустальной ночью» – не просто гипотеза из области социальной психологии. В своих донесениях о погроме, составленных в ноябре 1938 г., местные отделы разведывательной службы СС (СД) единодушно объясняли его тем, что именно поведение евреев во время кризиса вынудило немецкое население к жестоким карательным мерам. Руководство С С явно одолевал страх перед крупной войной – когда в Германии всё еще проживают сотни тысяч евреев. Именно этот страх перед «еврейской подрывной деятельностью» стоял за осуществленным С С в конце октября жестоким изгнанием из Германии 70 тысяч польских евреев, включая родителей Гершеля Гриншпана – молодого человека, предпринявшего попытку покушения на германского посла в Париже, которая и стала непосредственным поводом к еврейскому погрому.

Но хронология эмиграции евреев из Германии и Австрии указывает на еще один, более долгосрочный фактор, вызвавший в 1938 г. резкую эскалацию антисемитизма. Дело заключается просто-напросто в том, что после первой волны в 1933 г. еврейская эмиграция из Германии застыла на уровне «всего» в 20 тыс. человек в год. При таком темпе, с учетом естественных темпов сокращения численности стареющего еврейского населения, задачу избавить Германию от еврейского меньшинства С С решили бы лишь к концу 1940-х гг. Можно сослаться на много факторов, объясняющих относительно низкие темпы еврейской эмиграции. Однако важнейшим препятствием, несомненно, служила чрезвычайно высокая цена, которую приходилось платить за то, чтобы покинуть Германию. А эту цену, в свою очередь, диктовала та же проблема, которая затрагивала буквально все прочие аспекты нацистской политики – нехватка зарубежной валюты. В апреле 1938 г. экономический департамент Рейхсбанка, понукаемый австрийскими партийными функционерами, издал краткое исследование по вопросу «Сколько иностранной валюты потребуется для того, чтобы перевести за границу все еврейское богатство, инвестированное в Германии?». Если считать только германских евреев, исключив из их числа австрийскую общину, то требуемая сумма по разным оценкам составляла от 2,2 до 5,15 млрд рейхсмарок. В отсутствие крупного внешнего займа это во много раз превышало валютные резервы Рейхсбанка[819]. В свете такого несоответствия едва ли удивительно то, что Рейх облагал желающих эмигрировать карательными налогами. И по мере того, как после 1936 г. ситуация с валютой становилась в Рейхе все более напряженной, «дань» увеличивалась[820]. И наоборот: тот факт, что евреев подталкивали к эмиграции, делал их очевидными подозреваемыми в желании вывезти из страны капиталы. Бюрократические процедуры, связанные с валютой и эмиграцией, вместо того чтобы способствовать последней, превратились в дополнительное средство притеснения и дискриминации[821]. Рейнхард Гейдрих и СД, с 1936 г. тесно связанные с валютным вопросом, отнюдь не проявляли наивности в отношении финансовых препятствий, стоявших на пути у «добровольной эмиграции». Летом 1938 г. СД вступила в прямые переговоры с РМЭ в надежде добиться того, чтобы для достижения этой цели было выделено больше твердой валюты[822]. Но ее постигло разочарование, что неудивительно в свете ситуации, в которой находился Рейхсбанк. В результате антиеврейская политика СД зашла в тупик. И именно на этом фоне нараставшая в 1938 г. волна антисемитского насилия и дискриминации приобрела реальное функциональное значение. Если С С были не в состоянии облегчить эмиграцию, то у них по крайней мере имелась возможность усилить стимулы к ней посредством волны физического террора и дискриминации, делавших жизнь евреев в Германии невыносимой.