История руссов. Варяги и русская государственность - Сергей Лесной

Таким образом, вовсе не следует, что новгородцы в XII и последующих веках оваряжились, как это думает Стендер-Петерсен, а наоборот, с XII века варяги начинают совершенно исчезать с горизонта даже новгородской жизни. Трудно поверить, что Стендер-Петерсен не обратил внимания на то, что новгородские летописи этого времени совершенно игнорируют варягов. Ни одного упоминания варяжского имени посадника, тысяцкого, торгового гостя, вообще какого бы то ни было варяга! Существовала в Новгороде Варяжская улица, но это была улица, на которой жили когда-то приезжавшие торговцы-варяги. В Киеве, напомним, до последнего времени существовала Рейтарская улица, потому что на ней когда-то жили рейтары. Была в Новгороде и Варяжская церковь (но католическая ли — неизвестно), эта церковь могла обслуживать приезжавших иностранцев, но это не значило, что новгородцы были оваряжены.

Можно утверждать противное: никакого оваряживания новгородцев в этот период не было, ибо отчужденность в отношении иностранцев всё возрастала в связи с волной веронетерпимости, охватывавшей в это время всю Европу.

Итак, и в этом, четвертом этапе мы видим резкое разграничение шведов и славян-Руси. Вся концепция Стендер-Петерсена является ложной и абсолютно неприемлемой.

Переходим к summa summarum: книга Стендер-Петерсена является блестящим показателем внутреннего разложения норманизма. Стендер-Петерсен отрицает самое ядро прежних представлений норманистов — появление и владычество шаек скандинавов в Северо-Восточной Европе, этим он рубит норманизм под корень.

Его же вариант, вариант мирно иммигрирующих на Русь шведов-земледельцев настолько слаб, что без малейшего труда опровергается: никто не поверит, чтобы рыболовы и мореходы шведы из побережья Балтики вдруг сделались земледельцами, переселились в неведомую даль в глушь Руси, затем превратились в бродячих торговцев «варягов» и «колбягов», вновь изменили профессию и стали наемными воинами и, наконец, мирно, незаметно переродились в унтерменшей славян.

Бесконечно жаль труда целой жизни человека, употребленной на создание антинаучных химер, ибо все писания Стендер-Петерсена представляют собой только кучу исписанной бумаги, из которой история не в состоянии извлечь для себя ничего полезного.

Пример Стендер-Петерсена — сугубо печальный пример гуманитариста, пользовавшегося всю жизнь ложным методом исследования и мышления и оказавшегося к концу жизни у разбитого корыта.

Совершенно естественно может появиться мысль: как могла быть написана такая книга, как «Varangica»? Ответ мы находим отчасти в списке трудов Стендер-Петерсена. Оказывается, он вовсе не историк, — он литературовед (писал о Толстом, Гоголе, Максиме Горьком, Шевченко и т. д.), театровед, литературный критик, а главное — филолог. Он только филолог, касавшийся вопросов истории и пытавшийся найти «этимологические» доказательства исторических процессов.

Не разобравшись в том, что представляет собой русская летопись, как источник истории, он поверил авторитетам, начал свои построения и пришел к невероятным результатам. За основание он взял ложную гипотезу, которая, может быть, и была допустима для XVIII века, но вовсе негодна для ХХ.

Вторая его ошибка — ошибка метода. Он берет факты вне времени и пространства и окружающих условий и, главное, вовсе не испытывает их физическую, материальную основу. Для него люди и действия — какие-то нереальные фантомы, нечто вроде изображений действительных предметов в зеркале.

Вот он наткнулся на Roslagen и решил, что здесь корень Руси. Он не посмотрел, что жители этого Рослагена — прибрежные жители: рыболовы, мореходы, имеющие мало отношения к земледелию. Всё внимание Стендер-Петерсена — на том, можно ли объяснить с филологической точки зрения Roslagen, Ruotsi и т. д., т. е. с точки зрения словесной эквилибристики, носящей название филологии, но не подчиняющейся никаким правилам логики. Отсюда метаморфозы со шведами, превращающимися в конце концов в унтерменшей славян.

Да не усмотрят в этом преувеличения: ведь дело не в форме, а в сути. Гитлер делал это топорно-грубо, а Стендер-Петерсен, как эстет, деликатно-тонко. Поселяя целое государство шведов среди финнов, а главным образом славян, Стендер-Петерсен отказал последним в какой бы то ни было естественной человеческой акции: они не боролись против пришельцев, они не отстаивали своего «я», они были тестом, из которого соседи лепили всё, что им было угодно, даже имя свое эти унтерменши заимствовали у чужих.

Если Стендер-Петерсену не чуждо чувство реальности, он должен признать, что руссы всегда были энергичным и своехарактерным народом. Уже самые первые сведения истории о славянах говорят об их свободолюбии, независимости и стремлении настоять на своем. И эту силу и напористость духа они пронесли через века и показали в эпоху 1939–1945 годов чего они стоят.

Можно быть различного мнения о душевных качествах, уме и талантах славян, в частности руссов, но мирного, овечьего житья у них никогда не было и не будет. Страна, в которой еще на нашей памяти происходили кулачные бои и шли «стена на стену» ради одного удовольствия подраться, не могла быть в прошлом такой телятиной, какой ее рисует в своем воображении Стендер-Петерсен. Он глух и слеп прежде всего к фактам.

Не замечает он и другого: как он несправедлив к шведам. Можно ли допустить, что этот энергичный, сильный духом и телом народ вдруг переродился в совершенно другой, чужой народ, оставив тому только свое имя. Эстонцы, ижорцы, карелы, водь, комь и т. д. сохранили свое лицо, а вот шведы его потеряли! Где же у Стендер-Петерсена хоть капля здравого смысла?

Взявши предметом исследования историю руссов, Стендер-Петерсен совершенно не уяснил себе исторической перспективы, она немедленно исправила бы все его ошибки. Он вырвал отрезок истории руссов из его целого, перекрасил его на свой филологический лад, и пытается это уродство всунуть в связный поток истории руссов, но ни предыдущее, ни последующее совершенно не подходят к его представлениям. Это его не беспокоит: он высказал «новый» и «оригинальный» взгляд, блеснул метеором среди филологов и литературных критиков и т. д., но труд его для истории совершенно бесполезен.

До сих пор мы намеренно не касались некоторых подробностей, показывающих всю глубину «объективности» Стендер-Петерсена, ибо не хотели отвлекать внимания от основной линии изложения. Сейчас мы слегка коснемся и их.

Этот большой эрудит, прекрасно знающий литературу вопроса, делает вид, что вопроса о южном происхождении слов «русин» и «Русь» как будто не существует. А между тем Ключевский ясно говорит, что термин «рус» встречается у византийских писателей уже в V веке.

Доска об Одоакре в Зальцбурге говорит, что в 477 году «русины» разорили провинцию Норик. В 644 году правитель Дербента Шахриар жаловался, что у него двое врагов: «русы и хазары». О русах говорят и другие источники задолго до появления скандинавов на страницах истории.

Значит, кто-то был русом на юге и без шведского племени Русь. Мало-мальски уважающий науку исследователь, прежде чем перейти к построению новой гипотезы, должен был бы непременно рассмотреть вопрос о южном происхождении термина «Русь», доказать большую древность его на Севере, а затем уже разрабатывать вопрос о Северной Руси. Стендер-Петерсен этого не только не сделал, но обошел этот вопрос полным молчанием. С такой «объективностью» науки не создашь.