Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Хорошо, – сдавленно произнесла она. – Давайте поищем место для ночлега. И я, пожалуй, сразу же лягу спать.

«Так как я могу выцарапать тебе глаза, если мне придется и дальше смотреть на тебя», – подумала она.

– Я так рад, что в состоянии помочь вам, госпожа Рытирж, – заявил Шимон и жизнерадостно улыбнулся.

На рассвете следующего утра Александра верхом на лошади выехала за городские ворота. Она разбудила кузнеца и смирилась с тем, что ей придется стоять перед запертыми Пражскими воротами и ждать, пока стражи не отворят их. Она не простилась с Шимоном Плахи: она не смогла бы спокойно смотреть на него. Какие бы припасы он ни приготовил для нее, пусть сам их ост. Может, Господь услышит ее, и Шимон подавится этими продуктами. Во всяком случае, ей было совершенно безразлично, что он о ней подумает. Она только надеялась отъехать как можно дальше от Пилсена, прежде чем это начнется, но, спускаясь по одному из холмов за городом, она услышала медленный барабанный бой. Александра остановила лошадь и обернулась в седле.

Развалины вместо монастыря монахов-францисканцев и отсутствие одной башни над Пражскими воротами позволили ей смотреть прямо на рыночную площадь. Там, где стояла виселица, теперь находилась низкая деревянная хижина – Александра слышала стук молотков и визг пилы еще ночью. Из переулка, который вел к Малостранским воротам и одновременно к тюрьме, вышла процессия крохотных фигурок и остановилась на краю площади. От хижины неторопливо поднимался столб дыма. Расстояние было слишком большим, чтобы видеть подробности, но Александра знала, какие детали скрываются на общей панораме: девочка в повозке осужденных на казнь; ее длинные спутанные волосы острижены, на теле – чистая рубаха; без сомнения, она одновременно удивлена, восхищена и сбита с толку, поскольку впервые за последние четыре года оказалась на свежем воздухе. Часовой и его жена, которые шли рядом с повозкой и помогли малышке сойти на землю, так как цепи, которыми она была прикована к повозке, весили почти столько же, сколько и она сама. Судьи, стоявшие на некотором удалении от деревянной хижины и проклинающие сегодняшний день; небольшое число зевак – одни пришли сюда из сочувствия, а другие потому, что смерть на костре невинного ребенка могла ненадолго отвлечь их от собственного бедственного положения. Александра слышала, что во всех армиях во время войны организовывали егерские батальоны, действительно состоявшие из бывших егерей, которые, в отличие от обычных пехотинцев, не шли сомкнутым строем навстречу смерти, а прятались в убежищах и с невероятно больших расстояний сбивали точным выстрелом офицеров, артиллеристов или полководцев противника. Она жалела, что находится недостаточно близко к Пилсену, и что не обладает способностями егеря, и что у нее нет при себе длинноствольного мушкета, и она не может застрелить одного за другим Шимона Плахи, судей, помощников палача и зевак, пока все не разбегутся и девочка не будет спасена. На самом деле с такого расстояния она даже не видела, присутствует ли вообще на казни Шимон.

Из группы крохотных кукольных фигурок между игрушечными домами выступила маленькая белая фигурка и приблизилась к дымящейся деревянной хижине. Александра знала, как им удалось убедить ее войти туда. «А моя мама там?» – спросил ребенок, и кто-то ответил: «Да, иди туда, скоро ты будешь с ней». Крохотная белая фигурка двигалась все быстрее, и вот она уже бежит, бежит через рыночную площадь, врывается в деревянную хижину. Остальные тут же бросаются к зданию, и баррикадируют дверь, и разжигают огонь. С небольшой задержкой, вызванной расстоянием, Александра услышала, как медленный барабанный бой становится быстрее, и отбивает ритм смерти, и пытается заглушить ужасные крики, доносящиеся из хижины. Ей показалось, что между последним медленным и первым быстрым барабанным боем ветер донес до нее радостный крик: «Я иду, мама!»

Она не выдержала и разрыдалась, а затем нагнулась в сторону, не слезая с лошади, и извергла из себя то немногое, что находилось у нее в желудке. Наконец она хлестнула поводьями и умчалась прочь, все еще слепая от слез.

Недалеко от Эгера карету, в которой сидели Хлесли, остановили солдаты и заставили освободить проезд. Отец Сильвикола заговорил с одним из офицеров, и Агнесс высунулась из окна, желая узнать, что происходит.

Она все еще видела направленные на нее дула пистолетов. То, что отец Сильвикола не спустил курок, было чудом. Вызывающим тревогу чудом – ведь если бы он просто хотел ее смерти, то мог бы убить ее сразу после бегства Мельхиора. Какие у него на самом деле планы на их счет?

Впереди упряжки из четырех или шести лошадей тащили по дороге пушки. Пушки были большими и тяжелыми, солдаты расчета ругались, лошади ржали и упирались. Если бы земля не замерзла, только первые две упряжки смогли бы проехать – все остальные утонули бы в грязи. Но и в такой ситуации полдесятка пушек оставили на промерзшей почве темную полосу. Агнесс слышала, как переговариваются часовые, видела, с какой злобой они смотрят в направлении пушек, – вечное презрение пехотинца к артиллерии, которая располагается далеко за линией боя, в сравнительной безопасности, и которой стоит побаиваться, как бы она не стала класть ядра в собственные ряды из-за неточного прицела или из-за того, что расчет неправильно расшифровал сигналы, подаваемые им флажками.

Разговаривая, отец Сильвикола и артиллерийский офицер оживленно жестикулировали, наконец иезуит достал что-то из складок одежды и показал офицеру. Тот сорвал с головы шляпу, шнырнул на землю, растоптал ее, отчаянно ругаясь, наклонился, опять надел и, тяжело ступая, пошел прочь. Агнесс снова осела и подушки кареты. Снаружи доносились крики ярости, звон, нервное ржание лошадей и шум, производимый нагруженными упряжками: их останавливали и вынуждали покинуть относительно твердую дорогу.

– Что случилось? – спросил Андреас.

– Судя по всему, из Эгера вывозят несколько больших пушек. Наш святой человек только что устроил все так, что упряжки уступают место нам, а не наоборот.

– Они отступают? Война наконец-то закончилась? Может, переговоры в Мюнстере завершились?

– Я не думаю, что происходящее снаружи – отступление. – Агнесс обернулась, когда у окна кареты появилось лицо отца Сильвиколы. – Скорее похоже на то, как будто где-то впереди снова началась война. Отступающие солдаты не бывают такими встревоженными и не действуют так лихорадочно.

Иезуит бросил внутрь кареты невыразительный взгляд. Агнесс спокойно ответила на него.

– Война начинается заново? – с ужасом откликнулась Карина. – Господи Боже, неужели людям прошедшей войны мало?

– Людям – нет, а вот дьяволу – еще как, – нарочито громко объяснила Агнесс, так что иезуит не мог ее не услышать. – Возможно, отец Сильвикола знает детали, он ведь вступил с ним в союз.

Как и ожидалось, отец Сильвикола подошел к карете и прошипел:

– Я не заключал союз с дьяволом!

– Неужели? Ну так, значит, ты по меньшей мере заключил союз с генералом Кёнигсмарком, а это практически одно и то же. Кое-какие детали нельзя не связать, когда кому-то удается просочиться сквозь то, что выглядит самым крупным передвижением войск со времен похода Торстенсона против Богемии и Моравии. Кого ни спросишь, все утверждают, что Кёнигсмарк – сущий дьявол, даже его собственные люди это говорят. Эти пушки, наверное, будут использовать в другом месте, для какой-нибудь осады, которая никак не хочет закончиться успешно для генерала. Что бы ты себе ни внушал, сынок, ты действительно заключил союз с дьяволом. Это ему ты должен передать библию?