Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл

им казалось, что никто за ними не наблюдает, они поспешно совали добычу в карман.

Каждый раз, когда разбивались витрины, слышались крики и вопли толпы, но они тонули в каких-то непонятных звуках, напоминавших лай гончей своры. Испуганные мужья стали подсаживать жен на крыши веранд. Женщины громоздились там как на насесте, свесив ноги, и со страхом и тревогой поглядывали на мужей, оставшихся внизу. Двое мужчин попытались подсадить и меня, но я не мог удержаться у них на плечах. Тогда они спустили меня на землю, и я снова вцепился в свой столб.

Толпа повернула на Берк-стрит; звон разбиваемых стекол не прекращался. Люди, стоявшие рядом со мной, уже пресытились впечатлениями. Они были явно напуганы тем, что произошло. На их лицах была тревога. Тревога была и в вопрошающих взглядах, которыми они обменивались. Ведь прошло так мало времени с той минуты, когда они ринулись на улицу, радуясь мнимой свободе; они ждали ярких приключений, столь чуждых их размеренной, однообразной жизни, а на деле оказались причастными к беспорядкам и бесчинствам. Да, они сочувствовали бастовавшим полицейским, но сейчас случилось что-то неладное. Сейчас они больше всего хотели отмежеваться от бушующей на Берк-стрит толпы, очутиться подальше от этой груды разбитого стекла.

— Нарушать деловую жизнь города — серьезное преступление, — сказал мне какой-то человек. — Что касается меня, то я просто шел по улице. — Он подумал с минуту и добавил: — Пройду за угол, посмотрю, что они там затеяли.

Я дошел вместе с ним до угла. На Берк-стрит прямо в канаве валялись часы и кольца, выброшенные из витрин ювелирных магазинов. На улице, чуть подальше, толпа все еще била стекла.

Я чувствовал себя обессиленным. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде я испытывал такую усталость. Я медленно поплелся домой через Сады Фицроя, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Книга третья

Глава 1

В двадцатые годы Мельбурн очертя голову веселился, стремясь забыть лишения военного времени. Дни домашних вечеринок и пения под аккомпанемент рояля миновали, и молоденькие девушки, ускользнув из-под надзора бабушек и тетушек и проникнувшись духом времени, безудержно отдавались новому увлечению — танцам. Джаз покорял мир, фокстрот пришел на смену вальсу, в городе и пригородах одна за другой открывались новые танцевальные залы.

Самозванные учителя танцев открывали танцклассы, где молодежь, а также мужчины и дамы средних лет в повальном увлечении робко шаркали по паркету под звуки «Старина джаз» и «Суони», не отрывая глаз от своих заплетающихся ног.

Музыкальные комедии шли с аншлагом. Глэдис Монкриф и Мод Фэйн стали кумирами фабричных девчонок, видевших в них живое воплощение всего романтического и блистательного; их поклонницы — так называемые «девушки с галерки» стали создавать в честь своих кумиров специальные клубы; на каждой премьере с участием этих актрис они скупали целые ряды на самой верхотуре и, сидя там, бешено им аплодировали.

Бокс, которым заправлял Джон Рен, переживал полосу расцвета. Стадион не мог вместить всех желающих; целые толпы штурмовали окованные сталью ворота, воздвигнутые взамен деревянных, которые однажды нетерпеливые зрители разбили топорами. Афиши возвещали, что чемпион Австралии Берт Спарго — лучший в мире боксер в весе пера, и зрители, заполнявшие мельбурнский стадион, верили этому.

Затем появился Билли Грайм; встреча за встречей он одерживал победу над былым фаворитом, чья звезда медленно, но верно закатывалась, изрядно обогащая при этом владельцев стадиона.

Увлечение боксом сменилось увлечением классической борьбой. В Австралию начали прибывать из-за океана талантливые артисты — они великолепно играли свою роль перед взволнованными зрителями, и те верили, что искаженное болью лицо борца, в мнимом отчаянии колотящего кулаком по коврику, и в самом деле выражает муку и беспомощность.

Приподнятая атмосфера, царившая в местах развлечений, выплескивалась и на улицы. Праздничное волнение царившее за увитыми гирляндами мигающих электрических лампочек входами театров, стадионов и дансинге проникало наружу, и улицы города оказывались захлестнутыми безудержным весельем.

Мельбурнцы, распаляемые газетами, которые быстро научились раздувать это нервное напряжение, уже не довольствовались семейным уютом, а искали развлечений вне дома. Они сделались жертвами рекламы, пропагандировавшей ценности, которые были враждебны культуре, вере в высокие идеалы.

«Главное, не скупитесь — и вам обеспечена богатая, полнокровная жизнь, на которую дают нам право жертвы, понесенные в войне за свободу, в войне, которая велась я ради того, чтобы раз и навсегда покончить со всеми войнами» — таково было их кредо.

Охватившая страну лихорадка не миновала и меня. Каждый вечер улица звала меня, подобно тому как дансинги и театры манили моих ровесников. Я не искал знакомства с девушками, как поступил бы на моем месте я любой нормальный юноша. Я воспринял как непреложный факт, что ни одна девушка не может полюбить калеку.

Желание стать богатыми, раскатывать в автомобилях, появляется иногда и у бедняков, но они знают, что это пустые мечты, и обращаются к насущным вопросам. Невозможность разбогатеть не волнует их. Так же было и со мной, когда я видел молодых людей, отправляющихся с девушками в театр или на танцы. Я думал, — что ж, они богаты, а я беден.

Я отдался тем радостям жизни, которые были мне доступны. Я слушал, наблюдал, писал. Что мне больше оставалось? — ведь я еще был очень молод. Как бы то ни было в этом я нашел выход своим желаниям. Я ничего не читал: у меня не было денег на покупку книг, но сама жизнь стала для меня книгой, и я жадно читал ее, не вполне понимая содержание, но запоминая все до последнего слова навсегда.

Мои уличные знакомые интересовались боксом, футболом и скачками. Стал интересоваться ими и я. Надо было иметь хоть какое-то представление об этих видах спорта, иначе со многими не о чем было говорить. Я прочитывал в газетах все, что относилось к схваткам Спарго и Грайма, к розыгрышу Мельбурнского кубка, к футбольным матчам — сначала я читал только для того, чтобы быть в курсе дела и поддерживать разговор на эти темы, но постепенно спортивные состязания пробудили во мне настоящий, живой интерес.

Однако была еще одна причина, почему я так заинтересовался боксом.

Во время моих блужданий по городу я как-то набрел на торговца пирожками, стоявшего со своей тележкой на углу Элизабет-стрит и Флиндерс-стрит. Запряженный в тележку пони, худой с пролысинами на тех местах, где выпирали кости, спокойно стоял и жевал, опустив голову в торбу; время от времени он встряхивал резким движением головы торбу, чтобы добыть просыпавшийся на дно овес. Стоял пони на трех ногах, давая отдохнуть четвертой.