Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

В 1934 году Гитлер прибыл с визитом на виллу Зильберблик вместе с Альбертом Шпеером, главным архитектором и создателем помпезной архитектуры Третьего рейха. К радости Элизабет, Шпееру был поручен проект мемориала Ницше. Муссолини тоже внес свой вклад, прислав гигантскую греческую статую Диониса.

Элизабет скоро должно было исполниться 90 лет. Большую часть времени она проводила в постели, слушая, как ей читают «Майн кампф». За девять дней до смерти она написала про Гитлера: «Если бы кто-то знал этого великого, поразительного человека так же хорошо, как я, он бы не смог не полюбить его» [48].

Смерть была милосердной к Элизабет. Она заболела гриппом и умерла спустя несколько дней, 8 ноября 1935 года, мирно и безболезненно. Она умерла так же, как жила, без тревоги и сомнений в самой себе. Ей всегда удавалось убедить себя в том, что ее представления соответствуют реальности, и она умерла в счастливой уверенности, что брат любил ее больше всех. Кроме того, она искренне считала, что прославила его в веках. Это она, а не Ницше, создала архив. Это ее, а не брата выдвинули на Нобелевскую премию. Это ей, а не брату присудили почетную степень старейшего Йенского университета. Это она руководила широчайшими продажами книг. Это она, а не брат, была удостоена дружбы наиболее высокопоставленного человека страны – самого канцлера Германии.

Гитлер сидел в первом ряду в зале архива, где для прощания было выставлено тело Элизабет. Он возложил огромный помпезный венок и торжественно выслушал непомерные панегирики, восхвалявшие Элизабет как одну из жриц Вечной Германии – второй была Козима Вагнер. Элизабет бы очень польстило такое сравнение. Гитлер не так часто позволял фотографировать себя в грусти, но по этому поводу разрешил.

«Я напуган, – писал Ницше, – мыслью о том, что абсолютно непригодные люди и ничего не понимающие профаны однажды станут ссылаться на мой авторитет. Это мука для любого великого учителя в истории человечества, – знать, что под влиянием обстоятельств он может стать как благословением, так и бедствием» [49].

У Ницше никогда не было желания стать во главе политического течения. Ирония ситуации с присвоением нацистами его идей заключалась в том, что в человеке Ницше интересовало сугубо индивидуальное, а не стадное, независимо от того, политика или религия пыталась пасти это стадо.

Ницше называл человека «больным животным», поскольку у него все есть, но он все равно исполнен ненасытной жажды метафизического, которую никак не может утолить. Многие современники Ницше для удовлетворения этой жажды обратились к науке и дарвинизму, но, как отмечал сам Ницше, смысл науки не в религии, а эволюция далека от морали. «Хорошо» и «плохо» для эволюции соответствуют всего лишь «полезному» и «менее полезному», что никак не соотносится с моралью и этикой. Утверждение Ницше «Бог мертв» говорит о том, что замалчивалось в век, не желающий признавать очевидное. Законы, существующие на протяжении последних двух тысяч лет цивилизации, без веры в божественное не имеют никакого морального авторитета.

Что случится, когда человек откажется от морального кодекса, на котором была выстроена вся его цивилизация? Что значит быть человеком, не прикованным к центральной метафизической цели? Может ли образоваться смысловой вакуум? Если да, то что может его заполнить? Если будущей жизни нет, окончательный смысл остается лишь здесь и сейчас. Давая власть жизни без религии, человек должен сам взять на себя ответственность за свои поступки. И все равно Ницше видел, как его современники продолжают лениво существовать в подобии компромисса, отказываясь изучать собственную безликость, не решаясь ударить молотом по идолам, чтобы понять, правдив ли их звук.

Этот вопрос по-прежнему остается актуальным. Та часть «может быть» Ницше, которая до сих пор привлекает нас, заключается в отказе предоставлять нам ответ. Наше предназначение состоит в том, чтобы искать смысл и ответы на вопросы, если они вообще существуют, самим. В этом настоящее достоинство сверхчеловека.

Мы должны отказаться и от веры в науку, и от религиозной веры, но все равно сохранить нравственные ценности. Во-первых, человек должен стать самим собой. Во-вторых, amor fati, человек должен принять то, что приносит жизнь, избегая тупиковых путей разочарования и ненависти к себе. Только после этого человек сможет превозмочь себя и реализоваться как сверхчеловек, то есть примириться с самим собой, обрести радость в своей земной цели и веселиться во всем великолепии существования, согласившись с конечностью своего бытия.

К несчастью для Ницше, необходимость превозмочь самого себя столь беззастенчиво превратилась в противоположное по смыслу желание самоутверждаться за счет других, что полностью скрыла за собой его чудесно-провокационный стиль задавать вечные вопросы. Так же как и его стремление исследовать каждую грань правды, никогда не давая ответа на вопрос за пределами «может быть», предоставило бесконечные возможности для толкования.

Оказавшись на вилле Зильберблик в наши дни, можно заметить, что разросшиеся деревья скрывают великолепный вид, давший вилле свое название. Но если выйти в поле, начинающееся за садом, то можно насладиться пейзажем, который когда-то открывался с балкона Ницше. Окинув взглядом очаровательный гетевский ландшафт эпохи Просвещения, во всем совершенстве классицизма, можно испытать изумление перед человеческой способностью использовать самые простые материалы – землю, камень, воду и растения, – чтобы создать символический образ безупречной природы согласно своим возвышенным идеалам. Перед глазами на десять восхитительных миль простирается невероятный пейзаж, пока наконец прелестные ручейки и лужайки в белых горошинках овец не исчезают в чернильном прибое Эттерсбергского леса. Там, за деревьями на горизонте, вздымается новый ориентир: высокая, почерневшая от дыма печь концлагеря Бухенвальд.

Так же как ужасная печь омрачает пейзаж, призванный символизировать наивысшие культурные ценности, так и пророческие слова Ницше оказались скрыты за постигшим их бесчеловечным толкованием.

«Я знаю свой жребий, – писал он в “Ecce Homo”. – Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то чудовищном – о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит» [50].

Знание истории заставляет сердце замереть от этого пророчества. Но только в нашем воображении, омраченном длинной тенью прошлого, это звучит криком человека, желающего выпустить в мир зло. Скорее это триумфальный призыв первопроходца, пробившего туннель сквозь тяжкое равнодушие своего века к смерти бога и открывшего путь отважным аргонавтам духа к достижению новых миров.

За те четыре года, что писалась эта книга, мне помогали многие. Я благодарна тем, с кем встречалась, и тем, с кем не встретилась. Я благодарю специалистов по Ницше – живых и мертвых – за то, что они прояснили и перевели тексты, в некоторых случаях сумев продраться через чью-то творческую редактуру и вернуться к оригиналу Ницше, отделить в его наследии истинное от ложного.