Надсада - Николай Зарубин

— И я вам верю, — тихо отозвалась Людмила. — Мой последний приезд в Иркутск и сюда к вам — сплошное открытие. Я просто ошеломлена. Здесь все — настоящее. Непоказное. Естественное. В общем, я даже не знаю, как сказать…

Долгим взглядом посмотрела она на сидящего напротив Владимира, словно в который раз признаваясь в любви. И он ответил ей столь же долгим глубоким взглядом, в котором можно было прочесть только об одном — о большом чувстве к ней этого по сути мало знаемого ею мужчины из рода Беловых. Мужчины надежного, единственного, желанного.

Она еще о многом подумает. Задаст себе немало вопросов. Задаст не для того, чтобы ответить и утвердиться в какой-то мысли, успокоиться, а для того, чтобы больше уже ни в чем не сомневаться. Принять все как есть. Положиться на судьбу.

И судьба ее — предопределена, в чем она уже не сомневалась. Ей так же суждено пропеть свою собственную негромкую песню в линии рода Беловых и, может быть, если будет на то позволение Господа, оставить свой собственный след.

Она никогда не задумывалась прежде — верит ли в Бога и насколько глубоко, какая вера более всего ложится ей на душу — православная или католическая, она просто играла в Божьих храмах, исполняя божественную музыку, и, как отмечали подлинные ценители, исполняла блестяще. И это, наверное, было правильно, потому что так распорядилась ее судьба, связав с воистину божественным инструментом, каким был орган.

Она так же знала, что нельзя жить на земле только музыкой, надо жить еще и женским, человеческим счастьем. И она жила ожиданием такого счастья, и оно к ней пришло.

Древним и великим пахнуло на нее в этих сибирских глухоманях, куда привез ее Владимир Белов. Ничего подобного она до того не знала, ни о чем подобном не подозревала, ни о чем подобном не могла мечтать, потому что все здесь для нее было открытием. Таким громадным открытием, каким, наверное, бывает только открытие НОВОЙ ЗЕМЛИ.

Для нее все здесь было ново, она осматривалась, размышляла, дивилась незатейливости обстановки в доме и несказанному уюту жилищ простых людей. Ей было хорошо, на душу ложилось все, что окружало: стол, на котором была самая простая еда, большая русская печь, от которой веяло теплом, стоявшие у стен деревянные кровати, образ Богоматери в красном углу и гармонь на тумбочке, прикрытая полотенцем. Гармонь хозяина выселок Данилы Афанасьевича, которую теперь брали в руки редко, по особым случаям.

И если до поездки в Присаянье у нее были еще какие-то сомнения относительно своего чувства к Владимиру Белову, то теперь сомнения рассеялись, не оставив после себя и малого следа в виде туманной дымки.

Она любила так, как может любить только глубоко чувствующая женщина, она приняла его мир и не чувствовала себя чужестранкой, среди которой вырос ее мужчина — Владимир Белов.

Он уехал, а она заняла указанное художником место.

Николай Белов работал быстро, и она понимала, что он уже знает, как надо ее писать.

Николай Белов торопился, но в то же время движения его были предельно выверены и точны.

Через два часа вернулся Владимир, а брат его, Николай, закончил работу.

Людмилу художник изобразил присевшей на стволе поваленного мощного красавца кедра. То, что дерево было повалено, а не упало само собой, ясно было сразу, на что указывали свежий неровный срез пня, словно кто-то торопился спилить дерево безжалостно и воровски. Сломленные при падении ветви с вызревшими на них плодами лежали в беспорядке и беспомощно.

Бледное, с легким румянцем лицо, и на нем поразительно грустные голубые глаза, обращенные и в окружающий мир, и в самое себя, в которых отразились и укор, и мольба, и надежда, и бог весть что еще, из чего бывают сотканы сложные чувства глубоко и безоглядно любящей женщины, — никем никогда не прочитанные, никем никогда не разгаданные, никем до конца не оцененные и ничем не оплаченные.

Фигуру облегало светлое длинное платье с едва заметными на нем крапинками цветов, одна рука безвольно опущена, другая прижата к груди, словно женщине недостает воздуха.

Позади еще благоухающая всеми красками тайга, над которой возвышаются белоснежные вершины Саянских гор. Еще выше — безмерная синь предвечернего неба с краем вот-вот готового закатиться солнца.

И загубленный кедр, и присевшая на его ствол женщина, и тайга позади нее, и вершины Саян, и синее предвечернее небо с краем диска готового закатиться светила — являли собой нечто единое, вечное и… трагическое. Именно трагическое, потому что происходящее в мире зло по своей природе — неотвратно, неизбежно и сопутствует всему живому и неживому от самого от Сотворения мира.

Однако так же, рука об руку со злом, от самого от Сотворения мира по земле идет и добро. В сущей чисто внейшней ли красоте всего сотворенного Создателем, в глубинной ли сути красоты внутренней, освещенной духовностью и нравственной чистотой.

— Ах!.. — вырвалось из груди Людмилы Вальц.

У художника горели глаза, и, видимо, он еще что-то додумывал, дописывал, но уже в своем воображении, и ему по сути было мало дела до стоящего рядом брата, до застывшей в изумлении находящейся тут же чужой ему женщины, которую он знал и всего-ничего, но которую видел в своих художнических фантазиях.

Но более всех на сей момент находящихся в мастерской людей был изумлен Владимир Белов.

Нутро его было перевернуто в буквальном смысле этого слова.

«Какой же я был дурак, когда, бывая у брата Николая на выселках, позволял себе ерничать по поводу его работы», — думал он почти что с ненавистью к самому себе.

«Какой дур-р-рак», — повторял и повторял про себя и ничего более не находил в себе для собственного же утешения.

«Не-эт, надо жить не так, как я жил. Нета-ак… И я буду жить, — решил напослед. — Буду. И — спасусь».

От кого и от чего «спасется» — он себе еще ясно не представлял, но — спасется.

И — точка!

* * *

Виктор Курицин не на шутку разворачивал свою деятельность на посту мэра Присаянского района. После чистки рядов аппарата администрации занялся комплектованием недостающих кадров. Все это он проделал быстро и без лишних сантиментов, однако в то же время умудрился ни с кем отношений не испортить, а предоставил каждому освобожденному вполне приличные должности, но уже в других отделах и ведомствах. Всем, вплоть до последнего клерка. Впрочем, иных клерков он, к удивлению окружающих, выделил, назначив заведующими отделами или по крайности ведущими специалистами, повторяя при этом излюбленные слова своего покойного отца:

— Талант руководителя заключается не в том, чтобы жестко и последовательно требовать от подчиненных исполнения твоих приказаний, а в том, чтобы поставить каждого человека на сообразное его талантам место, и он уже сам будет приносить тебе в клюве требуемое.

Уже в первый месяц работы нового мэра в здании администрации появился упомянутый выше Анатолий Алексеевич, а с ним еще пара-тройка неких личностей, которые вели себя тихо, уверенно, как люди вроде бы и сторонние, но имеющие прямое отношение ко всему, что происходит. Их Курицин представил как сотрудников учрежденной им охранно-социологической службы аппарата мэрии.