1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

Ваш Павел П.

Р.S. Ради Бога, пишите мне! Пишите о чем угодно и как угодно, поскольку даже несколько строчек о погоде в Петербурге, написанные Вашей рукой, сделают меня счастливейшим из смертных».

Письма были такими нежными, такими теплыми и проникновенными, что Докки еле сдерживала подступавшие слезы. Она попыталась размеренно дышать, чтобы успокоиться, и все разглаживала и перечитывала их, вспоминала встречу у Двины, его ласковые слова и объятия. Затем мысли ее обратились к прошедшему дню, его появлению и их глупой ссоре, закончившейся так печально. Она думала, как можно было избежать размолвки, находила для того тысячи возможностей с бесконечными «если бы», но одновременно понимала, что невозможно было принять его условия, для нее нестерпимые.

Докки горестно обвела глазами спальню — большую просторную комнату, обитую розово-зеленым блеклым шелком. Здесь стояла широкая кровать с пенистым — под цвет обоев — балдахином, изящная розового дерева мебель, на полу лежал пушистый персидский ковер, а по углам красовались высокие фарфоровые вазы с непременными букетами цветов.

Все эти годы Докки радовалась, что у нее есть своя спальня, в которой никто не может побеспокоить ее. Теперь же, невольно отмечая, насколько женственна эта комната, ей стало невыносимо печально оттого, что здесь никогда не появится тот единственный мужчина, столь для нее желанный…

Она поднялась с места и, боясь ложиться спать — все равно было не заснуть от снедающих ее мыслей, натянула на себя крепкие башмаки, взяла меховой плащ, письма, с которыми не могла расстаться, и отправилась в сад, где стала медленно прохаживаться по темным дорожкам.

Ее преследовали тягостные события прошедшего дня: неприглядная ссора с Палевским, отвратительная сцена в доме матери, долгий, томительный обед у Думской… Докки вспомнила и торжествующий взгляд Сандры, когда та убедилась, что граф не замечает пресловутую Ледяную Баронессу. Мари также весьма напряженно следила за своей любимой кузиной и Палевским, беспокоясь, что генерал вновь обратит свое внимание на Докки, как и графиня Сербина-старшая, лицо которой при виде баронессы принимало негодующе-презрительное выражение.

«Все могут успокоиться, — думала Докки, вдыхая пронзительно-свежий аромат хризантем, смешанный с холодным, осенним запахом травы и земли. — Он свободен для новой связи, женитьбы или чего еще они от него хотят. Я на него не претендую — никогда не претендовала…»

Она бродила по саду, не замечая холода, помимо воли мыслями возвращаясь к его объятиям, в которых сегодня так неожиданно оказалась, то сожалея, что поддалась его страсти и своему желанию, то сокрушаясь, что все произошло слишком быстро, и она не успела толком прочувствовать все наслаждение от последней близости с ним, оттого чувствуя себя еще более несчастной.

Начал накрапывать мелкий противный дождь, и Докки повернула к дому. Едва она вошла с улицы в гостиную через высокое окно, как на противоположной стороне распахнулись створки внутренних дверей, и перед ней предстал мрачный Палевский — в том же мундире с орденами, что был на нем в доме Думской.

Она в изумлении уставилась на него, вскользь заметив за спиной Палевского Афанасьича, суетливо закрывающего двери за гостем. В руках слуга держал генеральскую шляпу с плюмажем и длинный, темный офицерский плащ.

Палевский молчал, глядя на нее потемневшими глазами, и поневоле вспыхнувшая в ней радость при виде его тут же угасла.

«Неужели мне опять придется выслушивать его колкости?» — встревожилась она.

Лицо его еще больше осунулось и посерело, левый локоть был плотно прижат к больному боку. Но взгляд был цепким, когда он медленно окинул им Докки с головы до ног, задержался на письмах, судорожно сжатых в ее руке, и остановился на ее помертвевшем лице.

— Порвите их, — сказал Палевский. — Они оказались вам не нужны.

Докки в замешательстве посмотрела на письма и неловко, свободной рукой скинула свой влажный плащ на ближайшее кресло.

— Они очень дороги мне, — сказала она и смело встретила его взгляд.

— Ой ли? — криво усмехнулся он. — Должен заметить, несколько странное времяпрепровождение вы предпочитаете: уехали с веселого бала, чтобы прогуляться в темноте и одиночестве под дождем, да еще и с письмами, написанными мной в приступе очевидного, но, к счастью, временного умопомешательства.

Докки вздрогнула и непроизвольно прижала драгоценные листки к груди, прикрыв их двумя руками.

— Я не получала их, — сказала она.

— Не получали? — он изогнул бровь, отчего его лицо приняло сардоническое выражение. — А я почему-то вижу их у вас.

— Только сегодня, — поспешно сказала она, боясь, что он уйдет и так и не узнает, что произошло с его письмами. — Они… они случайно попали к моим родственникам… Я не знала, что вы писали мне. И только сегодня — после нашего разговора — я поняла, что были письма и…

— Это уже неважно, вы не находите? — Глаза его загорелись мрачным светом. Он не верил ей, и Докки, стремясь объяснить это ужасное недоразумение, порывисто шагнула к нему в страстном желании разрушить стену непонимания и обид, выросшую между ними. В это мгновение он также двинулся ей навстречу, и она вдруг оказалась в его объятиях. Сильные руки сжали ее крепко, до боли, лицом он зарылся в ее волосы, шепча:

— Молчите, молчите, ничего не говорите… Дотти, Дотти, ну зачем? Зачем?..

Она с тихим вздохом прильнула к нему и уткнулась ему в шею, вбирая в себя запах и тепло его тела. Они стояли, не шевелясь, только ладони его медленно гладили ее спину и плечи, все сильнее прижимали к себе с удивительной нежностью — обезоруживающей и умиротворяющей.

Наконец она прошептала:

— Я хочу вам объяснить…

— Потом, — сказал он. — Потом… Сейчас ничего не нужно… Только ощущать вас так близко… Авдотьюшка… Все потом…

Неожиданно он пошатнулся, потяжелел, опираясь на нее, и Докки, подняв голову, увидела, что глаза его закрыты, лицо — белое-белое — исказилось в мучительной гримасе, на лбу выступила испарина. Она ужасно испугалась и попыталась подвести его к креслу, но он был таким тяжелым, что она не смогла и сдвинуть его с места.

— Сейчас, — пробормотал он сквозь зубы. — Сейчас пройдет…

Но Докки, из последних сил поддерживая его, закричала:

— Афанасьич! Афанасьич!

Двери распахнулись, и в гостиную ворвался встревоженный слуга.

— Помоги! — воскликнула Докки. — Ему плохо!

— Отойдите, барыня, — Афанасьич подхватил Палевского и подозвал дворецкого, с недоумевающим видом появившегося на пороге.

— Семен, поди сюда, возьми генерала с того бока.

— Аккуратней, там у него рана! — взвизгнула Докки, увидев, как Семен пытается обхватить Палевского за талию. Дворецкий подхватил его под руку и закинул на свои плечи, Афанасьич сделал то же самое с другой стороны, и они повели было Палевского к дивану, но Докки спохватилась и остановила их: