Шкатулка с бабочкой - Санта Монтефиоре

— Боюсь, что дьявол здесь ключевое слово, — мрачно ответила Полли.

Элен делала себе маникюр, когда передали экстренный выпуск новостей по радио. Она наполовину слушала, а наполовину пыталась в мечтах ускользнуть из мира земного существования. Но произнесенные слова вдруг сфокусировали ее мысли в одной точке, и она ощутила, как волна паники прошла по ее венам с беспощадностью свежезаточенных ножей.

Поезд, на котором Тоби и Джулиан отправились в Лондон, потерпел крушение.

Качагуа

Эстелла вскрикнула и села в постели, уставившись в темноту и задыхаясь от страха. Рамону пришлось вернуться из жарких африканских джунглей к холодной лихорадке ночного кошмара его возлюбленной. Он протянул руку и включил свет, затем сел и обнял ее, поглаживая волосы и бормоча слова успокоения:

— Ми амор, это всего лишь плохой сон и ничего более, — сказал он, ощущая, как удары ее сердца, стремящегося выскочить из груди подобно испуганному животному, вызывают вибрацию в его теле. — Я здесь, любовь моя, я здесь.

— Мне снилась смерть, — дрожа, сказала она, все еще ощущая всей кожей ледяные когти страха.

— Это был только сон.

— Это предупреждение, — уверенно заявила она. — И я получаю его уже во второй раз.

— Ми амор, ты просто чем-то напугана, вот и все.

— Будет и третий сон, — произнесла она, крепко сжимая его своими дрожащими руками. — А потом это случится наяву.

Рамон покачал головой и поцеловал ее в шею.

— Ладно, так кто умер в твоем сне? — спросил он, чтобы как-то успокоить ее.

— Не знаю. Я не видела лица, — ответила она, утирая слезы. — Но боюсь, что это ты.

— Чтобы расправиться со мной, понадобится нечто большее, чем сновидение, — пошутил он, но Эстелла была не в силах отреагировать на его вынужденную шутку.

— Может, это был Рамонсито, — сдавленно произнесла она. — Нет, не знаю.

— Послушай, — сказал он, нежно отстраняясь от нее. — Посмотри мне в глаза, Эстелла. — Она уставилась на него запавшими глазами мученицы и увидела, что он улыбается ей с любовью во взгляде. — Никто не собирается умирать. Во всяком случае, ты не можешь во сне предсказывать смерть. Просто тебя что-то тяготит, и это заставляет срабатывать твое подсознание. Возможно, тебя волнует мое предстоящее путешествие в Африку.

Она согласно кивнула и облегченно вздохнула, когда свет в комнате растворил темные ужасы ее сновидений и медленно вернул ее разум к реальности.

— Возможно, — согласилась она.

— Я уеду всего на несколько недель, — успокоительно произнес он. — И я вовсе не собираюсь долго отсутствовать.

— Я знаю. Ты всегда был прекрасным отцом для Рамонсито, — сказала она и улыбнулась.

— И хорошим любовником для тебя? — спросил он, поднимая брови и ухмыляясь.

— И хорошим любовником для меня, — подтвердила она.

Он наклонил голову набок и нахмурился.

— Знаешь, я никогда тебя не покину, — сказал он. — У тебя нет причин для беспокойства.

— Знаю. И я всегда буду любить тебя.

Когда Рамон потушил свет и заключил Эстеллу в свои объятия, она уже не могла заснуть. Но не потому, что не чувствовала усталости, а по той причине, что боялась увидеть во сне смерть в третий раз и опасалась, что после этого все может произойти наяву. Ее мать как-то призналась, что предсказала во сне смерть собственной матери. Трижды ей снилось, как мать лежит умирающей перед розовым домом. Поскольку она нигде никогда не видела розового дома, то забыла об этом сне и больше не беспокоилась. Но несколько недель спустя мать умерла во время сердечного приступа, когда ухаживала за жимолостью, росшей возле их белого дома. Это было на закате, и стена отсвечивала теплым розовым цветом. Эстелла лежала, охваченная беспокойными мыслями, пока сон, наконец, не одолел ее. Проснувшись, она с облегчением осознала, что ей вообще больше ничего не снилось.

Когда Рамон развелся с Элен, Эстелла питала надежды на то, что он женится на ней. Эту надежду она держала в тайне, не говоря даже своим родителям. Но, к ее разочарованию, он никогда даже не упоминал о браке. Его вполне устраивал устоявшийся порядок вещей. Он мог свободно появляться и уезжать, не будучи связан психологическим грузом официальных обязательств.

Мариана также рассчитывала, что он удосужится формализовать свои отношения с Эстеллой. За прошедшие годы она и мать ее внука стали близкими подругами. Постепенно те различия, которые определялись их классовым положением в обществе, стерлись, и они могли общаться и жить как равные. Эстелла с благодарностью впустила Мариану в жизнь своего сына, регулярно звоня ей в Сантьяго и наслаждаясь ее тайными визитами, когда та проводила долгие летние месяцы в Качагуа. Поначалу Мариана хотела рассказать Игнасио правду об Эстелле и Рамонсито, но понемногу она свыклась с таким положением вещей, и ее уже не беспокоило желание раскрыть эту тайну.

Рамонсито исполнилось одиннадцать лет. Он был таким же темноволосым и с такой же оливковой кожей, что и у родителей, и яркими глазами медового цвета, как у матери. Он был таким же беззаботным, как Рамон, и таким же чувствительным, как мать, Однако его характер имел свои особенности, данные Богом ему и только ему. Рамонсито был ребенком, общение с которым доставляло одно удовольствие. Он упоенно слушал длинные увлекательные истории, которые рассказывал ему отец, и собирал на берегу раковины вместе с матерью. Он беседовал с надгробными камнями вместе с дедом и услаждал обеих бабушек рассказами о своих приключениях в компании таких же юных, как и он, друзей. Он не унаследовал любви отца к путешествиям и его эгоистической потребности удовлетворять собственные желания за счет людей, которых любил.

Мариана заявила, что он взял лучшее от обоих родителей, и в этом она была права. Она часто видела в своих грезах Федерику с ее искренней улыбкой и доверчивыми невинными глазами. Ей оставалось только гадать, представляет ли это Рамон и вспоминает ли хоть иногда о своей дочери, и часто она утешала себя тем, что делает это за него. Пока она жива, Федерика и Хэл не будут забыты.

Рамон любил сына так же сильно, как когда-то любил Федерику. Он и сейчас продолжал любить дочь, и часто, когда выдумывал истории для Рамонсито, его сердце щемило от ностальгии, поскольку и Федерика любила слушать его рассказы. Прошло время, и теперь собственная безответственность вернулась бумерангом, чтобы терзать его угрызениями совести.

Он ведь встретил ее тогда. Она катила на велосипеде с разрумянившимися от ветра щеками, не ведая, что мужчина, промчавшийся мимо в черном «Мерседесе», был ее отцом. Он приказал водителю остановиться. Федерика, услышав звук внезапного торможения автомобиля, тоже остановилась и повернулась, щурясь от солнца. Те несколько мгновений, которые запечатлелись в его памяти мучительно долгим отрезком жизни, он глядел на нее, борясь с желанием открыть дверь машины и побежать к ней, чтобы закружить ее в своих руках, как он делал это всегда, когда она была ребенком. Для своих тринадцати лет она оставалась еще маленькой ростом, с длинными ногами, худым, угловатым туловищем, но ее лицо, на котором лежала печать собственного достоинства, уже тогда было похоже на лицо юной женщины. Он подавил рвавшийся из груди стон, который мог перерасти в безнадежный крик «Федерика!», чуть не сорвавшийся с его губ, и только усилием воли заставил себя остаться в машине. Она прикрыла рукой глаза от слепящего солнца, одна нога была на педали, а другая — на бетонке. Ее длинные волосы развевались на ветру. Это были волосы ангела, Ла Ангелиты. Но он вспомнил слова Элен о том, что Федерика была счастлива и без него. Если бы он обнял ее так, как хотел, то это объятие несло бы в себе ложные обещания. Обещания обязательств, обещания привязанности, но, что самое главное, обещание не дать Элен выйти замуж за Артура. Он знал, что не сможет этого сделать. Таким образом, столкнувшись с обязательствами, которые он не в состоянии был выполнить, он с горечью сказал шоферу, что можно уезжать. Пришлось предоставить Элен свободу для вступления в брак с Артуром и возможность жить в мире со своими детьми.