Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл

Пьер не забыл, что растущая бедность Миллторпов была в то время, кое мы ныне рассматриваем в ретроспективе, сильно преувеличена сплетнями завсегдатаев постоялого двора «Черный лебедь» про определенную нравственную запущенность, коя бросала тень на фермера. «Старик слишком часто прикладывался к рюмке», – сказал как-то раз в присутствии Пьера старый малый с тонкой шеей, сопровождая свои слова аналогичным действием с полупустой рюмкой, кою держал в руке. Но хотя здоровье старого Миллторпа было подорвано, его лицо, каким бы печальным и худым оно ни было, не выдавало ни малейшего намека на пьянство, и неважно, в прошлом или в настоящем. Он никогда не был известен в округе как завсегдатай постоялого двора и редко покидал те несколько акров, кои возделывал вместе со своим сыном. И хотя, увы, будучи довольно бедным, он все же был самым пунктуальным и честным, оплачивая свои маленькие долги, исчисляемые шиллингами и пенсами в бакалейной лавке. И хотя, ей-богу, он имел множество шансов получить свои деньги – тот возможный заработок, который у него мог бы быть, – все же, как Пьер помнил, однажды осенью, когда у него была куплена свинья с черного входа особняка, старик ни словом не напоминал о деньгах вплоть до середины следующей зимы, и затем, когда он трясущимися пальцами взял серебро и сильно сжал его в кулаке, он сказал нетвердым голосом:

– Мне оно сейчас ни к чему, выплату можно было бы отложить еще на потом.

Случилось так, что, нечаянно услышав это, миссис Глендиннинг посмотрела на старика добрым и благосклонным взглядом, выражающим интерес к ля повретэ, и пробормотала:

– А! Старый английский рыцарь еще держится на ногах. Браво, старик!

В один из дней, на глазах у Пьера, девять молчаливых фигур вышли из дверей дома старого Миллторпа; гроб поместили в соседскую фермерскую повозку, и процессия, длиной около тридцати футов[171], включая продолговатое дышло и повозку, обогнула Седельные Луга и цепочкой взошла на холм, где наконец старый Миллторп обрел постель, кою утреннее солнце больше никогда его не побеспокоит. О, нежнейшее и тончайшее голландское полотно земли, по-матерински заботливой! Там, под прекраснейшим покровом бесконечного неба, подобно императорам и королям, почивают в роскоши нищие и бедняки земли! Я радуюсь, что смерть показывает себя демократом в этом деле, и, потеряв надежду на все прочие существующие и постоянные демократии, все же тешу себя мыслью, что хотя в жизни иные головы венчают золотые короны и границы их владений защищены колючим кустарником, но придет время – и для всех высекут похожие могильные плиты.

Эта, в чем-то необычная история жизни отца юного Миллторпа в большой степени повлияла на незрелую натуру и характер сына, к коему отныне перешла по наследству обязанность содержать мать и сестер. Но, хоть и будучи сыном фермера, Чарльз был совершенно не склонен к тяжелому труду. Не было ничего невозможного в том, чтобы он мог с помощью упорного, тяжелого труда со временем преуспеть и обеспечить своей семье куда более комфортное положение в жизни, чем они занимали когда-либо на его памяти. Но не так было суждено; благожелательный Штат в своей великой мудрости вынес иное решение.

В деревне Седельные Луга было образовательное учреждение, наполовину начальная школа, наполовину академия[172], но кое главным образом получало поддержку – общие предписания и финансовое обеспечение – от правительства. Здесь не только преподавались основы, каким учат в английской начальной школе, но также немного касались изящной словесности и сочинительства, того великого американского оплота и оружия, кое зовется красноречием. По высококачественной, стандартной программе Академии Седельных Лугов сыновей самых бедных фермеров учили произносить нараспев пламенные революционные речи Патрика Генри[173] или энергично жестикулировать при чтении наизусть плавных созвучий «Грешного эльфа» Дрейка[174]. Стоит ли тогда удивляться, что по субботам, когда не было никакого красноречия и поэзии, эти ребята впадали в меланхолию и относились с пренебрежением к тяжелой, однообразной работе с навозными вилами и мотыгой?

В возрасте пятнадцати лет амбиции Чарльза Миллторпа побуждали его быть либо оратором, либо поэтом, но по меньшей мере большим гением на том или ином поприще. Он воскресил в памяти предков-рыцарей и с надменным возмущением отверг плуг. Заметив в нем первые признаки сего намерения, старый Миллторп затеял большой разговор с сыном, стараясь привести его в чувство, предупредив его о всех невыгодах его изменчивых честолюбивых замыслов. Цели такого полета были или для несомненных гениев, богатых парней, или для тех нищих парней, кои остались совсем одни в этом мире и не должны ни о ком больше, кроме самих себя, заботиться. Чарльз должен как следует обдумать дело; его отец стар и болен, он долго не протянет, он ничего ему не оставит, кроме плуга и мотыги; у его матери слабое здоровье; его сестры слабы и беззащитны; и, наконец, такова жизнь, а зимы в этой части страны на удивление холодные и длинные. Семь месяцев из двенадцати пастбища ничего не приносят, а при этом вся скотина, быки и коровы, должна быть накормлена, оставаясь в своих хлевах. Но Чарльз был еще дитя, и совет нередко выглядит самой бесполезной из всех трат, на какие расходуется дыхание человеческое, никто не принимает мудрость на веру; может быть, это и хорошо, ибо такая мудрость бесполезна, мы должны находить истинные жемчужины мудрости в самих себе, и так мы их все ищем да ищем на протяжении многих-многих дней.

Чарльз Миллторп был все же столь же любящим и послушным мальчиком, сколь и тем, кто постоянно хвастался своим умом и не знал, что он обладает куда более превосходным и божественным даром, а не только великодушным сердцем. Его отец скончался; теперь он был принят своей семьей как второй отец и заботливый кормилец. Однако он решил добывать пропитание не тяжким трудом рук своих, а благодаря более благородным трудам своего ума. Он уже прочел много книг – история, поэзия, романы, эссе и прочее. Книжные полки особняка часто удостаивались его визитов, и Пьер был его добрым библиотекарем. Не удлиняя истории, скажем, что в возрасте семнадцати лет Чарльз продал лошадь, корову, свинью, плуг, мотыгу и почти любое движимое имущество на ферме и, обратив все это в наличные, уехал вместе со своей матерью и сестрами в город, полагаясь главным образом на свои надежды на успех и некие туманные представления о своем родственнике-аптекаре, который там проживал. Как родич-аптекарь, его мать да сестры вывели его на чистую воду, как они жаловались на судьбу и почти голодали какое-то время, как они принялись зарабатывать шитьем, а Чарльз – переписыванием набело, как все их скудные средства уходили только на ежедневные нужды – все это можно легко себе представить. Но некая мистическая скрытная доброжелательность по отношению к нему не только спасла Чарльза от работного дома, но и впрямь даровала ему до некоторой степени успешное продвижение в его делах. В любом случае сия известная безобидная самонадеянность да невинный эготизм, кои раньше царили лишь над частью его души, теперь, вне всякого сомнения, задерживали его на месте, ибо, как это нередко замечено в отношении недалеких людей, они в самую последнюю очередь теряют надежду. Такова вечная слава спасательного круга, что его никак не потопить; таков извечный упрек шкатулке с драгоценностями, что она, упав за борт, камнем идет ко дну.