Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл

Глубже, глубже и еще, еще глубже должны мы спуститься, если хотим узнать до конца сердце человеческое; мы должны спуститься вниз по уходящей вдаль винтовой лестнице в шахте, коя не имеет конца и где сия бесконечность скрадывается только спиральною лестницею да темнотой шахты.

Как только Пьер вызвал в воображении сей призрак Глена, превращенный во мнимое подобие его самого, как только он представил его, как тот ухаживает за Люси, как он берет ее за руку преданным жестом, им овладели бесконечная неугасимая ярость и злость. Множество смешанных эмоций соединились, чтобы вызвать этот шторм. Но главным из всех было что-то странно близкое той неописуемой ненависти, кою человек чувствует к любому жулику, который осмелился покуситься на его собственное имя и принять участие в каком-то двусмысленном или бесчестном деле, – эмоция сильно обостряется, если сей жулик по сути известен как подлый злодей, который также, благодаря капризу природы, выглядит почти точной копией того человека, на чье имя он посягает. Все это и масса других мучительных и возмущенных эмоций волной нахлынули на Пьера. Все его религиозные, восторженные, самые отточенные, стоические и философские доводы ныне были разметаны этим внезапным естественным штормом в его душе. Ибо нет такой веры, и такого стоицизма, и такой философии, кои помогли бы смертному мужу, который проходит последнюю проверку самой бешеной атакой жизни и страсти, нападающих на него. И все светлые образы философии да католической веры, кои он создал из тумана, рассеялись и исчезли, как призраки при крике петуха. Ибо вера и философия есть воздух, а события живучи, как сама жизнь. Среди мутных философствований жизнь застает врасплох человека, словно утро.

Пока это настроение владело им, Пьер проклял себя как бессердечного злодея и жалкого глупца – бессердечного злодея, который убил свою мать, – жалкого глупца, потому что он отшвырнул прочь все свое счастье; потому что он сам, своими руками, уступил свое благородное право первородства лукавому приближенному за миску густой похлебки, от которой ныне у него во рту остался один вкус пепла.

Решив скрыть эти новые и, как сие втайне представлялось ему, недостойные страдания от Изабелл, так же как и их причину, он покинул свою комнату, намереваясь совершить долгую прогулку и петлять по окраинам города, чтобы смягчить остроту горя, прежде чем он возвратится и предстанет перед ней.

III

Стоило Пьеру выбежать из своей комнаты и поспешить пересечь одну из высоких кирпичных колоннад, кои связывали старинное здание с новым, как с той стороны, откуда он пришел, к нему шагнул очень скромный с виду, невозмутимый, крепкий мужчина, бледный лицом, но с довольно чистыми чертами и без морщин. Несмотря на то что его лоб и борода, и та уверенность, с коей он нес свою голову, и размеренность его шага указывали на его зрелый возраст, все еще голубые, яркие, но при этом спокойные глаза составляли весьма удивительный контраст со всем его обликом. Казалось, то были глаза жизнерадостного, вечно юного Аполлона, в то время как сия царственная белая борода подошла бы старому Сатурну, восседающему скрестив ноги. Само выражение лица этого человека, сам дух и манера этого человека говорили о жизнерадостной удовлетворенности. Жизнерадостный – вот подходящее прилагательное, ибо то была противоположность унынию; удовлетворенность – или, возможно, молчаливое согласие – вот подходящее существительное, ибо то не было счастье или наслаждение. Но хотя человек сей обладал столь выигрышными манерами, все-таки в нем было что-то отталкивающее, скрываемое, но все же видное. Этому что-то лучше всего подойдет такое описание, как недоброжелательность. Недоброжелательность кажется наилучшим словом, ибо то не была ни злоба, ни злой умысел, а именно что-то бездеятельное. Венчая все, скажем, что известное переменчивое сияние, казалось, окутывает и сопровождает сего человека. Мнилось, то сияние можно было передать лишь словом «непостижимость». Несмотря на то что одежды, носимые этим человеком, были в полном согласии с общим стилем любого скромного джентльменского костюма, все же казалось, что одежда только маскирует его. Кто-то мог бы почти утверждать, что даже выражение лица и несомненно естественный взгляд самих его глаз маскировали этого человека.

Когда этот субъект умышленно прошел мимо Пьера, то приподнял свою шляпу, учтиво поклонился, улыбнулся кротко и пошел прочь. Но Пьер был сильно сконфужен: он покраснел, посмотрел на того искоса, дернулся было тоже приподнять свою шляпу, чтобы ответить любезностью на любезность, – ясно было, что его сильно встревожил простой вид этих приподниманий шляп, учтивых поклонов, кротких улыбок да он сам, этот поражающий своим исключительным хладнокровием, недоброжелательный человек.

Так кто же он был? Этот человек был Плотин Плинлиммон. Пьер прочел его трактат в почтовой карете, когда ехал в город, и часто слышал, как Миллторп и другие говорят о нем как о Великом мастере некоего мистического общества в Апостолах. Откуда он прибыл, никто не мог сказать. Его прозвище было Валлиец, но он родился в Теннесси. Казалось, у него не было ни семьи, ни кровных уз с кем бы то ни было. Никто никогда не видел, чтобы он работал руками, не видел, чтобы он писал от руки (он не написал даже единого письма), никто никогда не видел его с книгой. В его комнате не было книг. Как бы там ни было, когда-то он должен был прочесть книги, но то время, похоже, безвозвратно прошло; что же касается неопрятных произведений, кои вышли под его именем, они были не чем иным, как его устными проповедями, кои в случайном порядке перенесли на бумагу да неумело обработали его юные последователи.

Увидев, что Плинлиммон не имеет ни книг, ни пера и бумаги, и приписав это чему-то близкому к бедности, иностранный ученый, богатый аристократ, которому случилось как-то раз встретиться с ним, прислал ему прекрасный набор канцелярских принадлежностей и бумаги, вместе с еще более прекрасным набором фолиантов – Кардан[176], Эпиктет[177], Книга Мормона[178], Абрахам Такер[179], Кондорсе[180] и Зенд-Авеста[181]. Но когда этот благородный иностранный ученый заглянул к нему на следующий день – возможно, ожидая услышать какую-то благодарность за свою великую доброту, – он замер в ужасе, увидев свой дар выставленным за дверь Плинлиммоном и, судя по всему, нераспакованным.