Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев

«именно русская армия сделала основную работу, выпустив кишки немецкой армии»{406}. Но в отличие от «Мирового кризиса», в котором была предпринята попытка дать полное описание всего военного конфликта с посвящением событиям на Восточном фронте даже отдельного тома, на этот раз Черчилль решил принести объективность в угоду изложению собственных взглядов на войну. Отчасти это объяснялось эпохой, в которой создавалось новое произведение, отчасти – первоначальным замыслом автора с акцентом на жизнетворчество, отчасти – нехваткой времени и сил на более масштабное и глубокое описание. В результате борьбе Советского Союза уделено оскорбительно мало места в третьем и последующих томах гексалогии. Например, в четвертом томе на тысячу страниц текста Сталинградской битве посвящено всего пять страниц, да и то одна отдана под карты.

Помимо перекоса в изложении фактов, начиная с третьего тома, изменился также стиль изложения. События первых двух томов были достаточно просты с точки зрения обоснования правильности выбранной модели поведения, будь то осуждение политики умиротворения в 1930-х или готовность сражаться до конца в 1940-м. Предлагая читателям черно-белую картину, Черчилль ставил себя в положение, в котором, как писал В. С. Высоцкий, «мне выбора по счастью не дано». У него был только один путь, и этот путь был славным. Но после вступления союзников в войну и расширения пространства альтернатив место героического мифотворчества заняла навязчивая апология с подробным объяснением и ссылками на документы, почему был реализован именно этот вариант, принято именно это решение, выбрана именно эта альтернатива. Изменение стиля усилило разбалансировку изложения с акцентом на определенные эпизоды и факты с принижением остальных. Также произведение лишилось многомерности и глубины. Вместо привычных контрфактуальных приемов с излюбленными рассуждениями типа «что, если…» повествование превратилось в хорошо знакомое шоссе без сюрпризов и неопределенностей, скрываемых за поворотами будущего. И это выходило из-под пера такого последователя стратегического оппортунизма, как Черчилль, который, как никто, знал цену случая и ошибочность долговременных прогнозов.

Четвертый том – «Поворот судьбы», который был опубликован в США в ноябре 1950 года, а в Британии и доминионах – в августе 1951-го, стал самым большим в гексалогии[41]. Работа над ним далась тяжело, что вызвало у автора даже ироничное замечание: «Четвертый том еще больше тиран, чем Эттли»{407}. Издатели настаивали сократить объемы цитирования официальных бумаг и постараться изложить приводимые документы своими словами. Но автор упирался, объясняя, что «историческое значение» каждой цитируемой им государственной бумаги «во много раз превосходит любой текст, который может быть написан» после завершения событий. В архиве сохранился черновик одного из ответов издателям, где он признает, что «не может соревноваться в личных воспоминаниях с капитаном Батчером» и не может в нынешних обстоятельствах «написать историю мировой войны в стиле Гиббона или Маколея»{408}. В итоге благодаря Ривзу, который смог примирить враждующие стороны, а также помощи Дикина и Келли текст был переработан до удовлетворяющего всех состояния.

Следующий том – «Кольцо смыкается» – появился на книжных прилавках, когда Черчилль занял пост премьер-министра (ноябрь 1951 года в США и сентябрь 1952 года в Великобритании), что благотворно сказалось на объемах продаж. В оценках же помимо хвалебных отзывов все больше стали звучать нотки разочарования, которые одни связывали с довлеющей над авторским стилем апологией (на этот раз Черчилль защищал свою Средиземноморскую стратегию и задержку открытия Второго фронта), а также с самими описываемыми событиями. «Плохие новости всегда интереснее читать, чем хорошие, а этот том посвящен почти полностью хорошим вестям», – объяснял Дафф Купер (1890–1954), который сам владел прекрасным историческим слогом (вспомнить хотя бы его биографию Талейрана) и даже рассматривался издателями в качестве возможной замены Черчилля в случае скоропостижной кончины британского политика до завершения литературного проекта{409}. Также автор остался верен себе в подборе фактов и диспаритете тем. Признавая, что «по своим масштабам победа, которую вели русские, превосходит» «Оверлорд» и события в Италии, а также отмечая, что именно эта борьба «создала основу, позволившую британским и американским армиям приблизиться к кульминационной точке войны», Черчилль уделил ничтожно мало места описанию героических битв Красной армии. Например, о трех «огромных сражениях у Курска, Орла и Харькова» было рассказано всего на полутора страницах, а масштабным наступлениям в начале 1944 года, в результате которых были освобождены Ленинград и Крым, уделена всего одна страница{410}.

Рассматривая описание усилий Советского Союза по разгрому гитлеровской Германии, невольно возникает вопрос, как Черчилль относился к восточному союзнику. В историографии принято цитировать его слова из памятной записки Идену от 21 октября 1942 года: «Было бы неизмеримой катастрофой, если бы русское варварство подавило культуру и независимость древних государств Европы». Куда менее известен другой объемный документ, адресованный тому же Идену в январе 1944 года, в котором Черчилль согласен признать контроль СССР над Прибалтикой: «Огромные победы русской армии, коренные изменения, которые произошли в характере русского государства и правительства, новая уверенность, которую мы испытываем в отношении Сталина, – все играет свою роль». Однако в апреле 1944 года, после неудачного обсуждения Польского вопроса, Черчилль вновь поменял точку зрения, заявив Идену: «Несмотря на то что я сделал все возможное, чтобы с симпатией относиться к коммунистическим лидерам, я не чувствую к ним даже малейшего доверия и не могу испытывать какой-либо уверенности». Оба эти послания 1944 года Черчилль не стал включать в пятый том, но сама амплитуда колебаний британского политика показательна, представляя его как ищущего компромисс и готового к диалогу, а также формируя образ, который больше соответствует действительности, чем привычное восприятие расчетливого и непримиримого антисоветчика{411}.

Шестой том увидел свет в 79-ю годовщину рождения автора в США и в апреле 1954 года – в Британии. Хотя значительная часть текста была написана еще до премьерства, много работы пришлось выполнить после выборов 1951 года. Разумеется, эта ноша легла в основном на плечи помощников, поскольку у автора оставалось немного времени для участия в литературном проекте. В качестве названия с отсылкой к любимому стихотворению Киплинга «Если» Черчилль выбрал красноречивое «Триумф и трагедия»[42], которое недвусмысленно указывало на мрачную эпоху, когда завершение самой страшной войны в истории человечества не смогло гарантировать мир и процветание. На описание прошлого в очередной раз влияло настоящее с противоречиями и опасностями холодной войны. Наиболее резкие высказывания в отношении СССР были продиктованы Черчиллем в конце декабря 1950 года после вступления в корейскую войну коммунистического Китая и ухудшения положения на фронте. При этом Черчилль избегал персональных атак на Сталина. Например, в «Записках о шестом томе», рассказывая, как, по его мнению, советское руководство нарушило достигнутые в Ялте договоренности, он перекладывает основную вину не на руководителя СССР, а на его окружение. Нашлось место даже хвалебным ремаркам: например, при описании событий сентября 1944 года Черчилль признается, что «ощущал острую потребность повидаться со Сталиным, с которым, как я всегда считал, можно поговорить по-человечески». Примечательно, что этот фрагмент был продиктован 26 ноября 1950 года, как раз в тот момент, когда Китай не без поддержки СССР вступил в корейскую войну.

К моменту переезда Черчилля на Даунинг-стрит он все больше стал склоняться к необходимости мирного сосуществования Западного и Восточного блоков. Подобные изменения в подходах нашли отражение в готовящемся тексте. Так, продиктованное в декабре 1950 года несправедливое утверждение, будто «Советская Россия становится смертельной угрозой для свободного мира», было удалено. Также Черчилль удалил предложение Паунэлла, в котором сообщалось, что незадолго до своей кончины Рузвельт «слишком много полагался на честность Сталина, а также на собственную способность к убеждению, но сейчас