Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

— Паша, козел, за что бьешь?.. — гундосит полупарализованный пожилой зэк Петя Бобылев. Бобылева привезли в СПБ недвижимым, здесь он чуть отошел, но все еще плохо говорит и с трудом двигается по стене, таская за собой одну ногу. Однако Побережному все равно, он сильно толкает Бобылева, тот теряет равновесие — в этот момент Паша делает ему подсечку. Бобылев падает на пол, неуклюже выставив вперед негнушуюся ногу. «Козел противный, пидарас…» — гнусаво воет Бобылев и тут же получает за «пидараса» сапогом в грудь. Наконец, кто-то из сокамерников поднимает его и оттаскивает в камеру.

В Благовещенской СПБ били в любом отделении — кроме рабочих, — но в Первом отделении били чаще и сильнее, чем в остальных. Все санитары являлись осужденными уголовниками, и многие из них были обычными бакланами, севшими за драки и убийства.

Тот же Паша Побережный был осужден за деяние, почти копировавшее преступление Ивана Сальникова: он зарезал собутыльника по пьянке. Тем не менее Паша был офицер милиции, и его судили за «убийство при превышении пределов необходимой обороны». В итоге он получил только четыре года, которые отбывал, занимаясь избиением бесправных зэков в СПБ. Им он каждый день повторял: «Вас надо кормить раз в день и пиздить раз в неделю, чтобы помнили, суки, что натворили». Паша скромничал: кого-то он, действительно, бил раз в неделю, а кого-то — каждый день.

Мы спорили между собой, какая смена была самой худшей. «Украинская» Побережного, безусловно, лидировала в рейтинге, но с ней успешно соперничала и «кавказская» смена. Ее старшим был армянин Петросян, вместе с ним дежурили — и занимались избиениями — азербайджанец Азиз и грузин Гоги. Несмотря на вековую вражду двух народов, Азиз и Петросян отлично уживались — что еще раз доказывало, что у подлецов нет ни национальности, ни религии.

Азиз происходил из семьи чиновника в Баку, и она была достаточно состоятельна, чтобы отмазать его от армии. Однако он отправился туда по собственному желанию. На второй год службы Азиз стал сержантом и принялся «учить жизни» первогодок — салаг. В результате «учебы» один из солдат повесился, другой был тяжко искалечен. Азиза судили, приговорив, кажется, к пяти годам, — так он оказался в СПБ. Здесь он, конечно, стал отличным санитаром — если критерием качества брать количество избитых зэков.

Петросян же был простым крестьянином в Нагорном Карабахе. Чтобы заработать, уехал строителем в «дикую бригаду» — иначе, артель строителей — на Дальнем Востоке. Его бригада возводила фермы в колхозах — в советское время это была одна из сфер неубиваемого частного предпринимательства, и зарабатывали там хорошо. Однако Петросян был, видимо, еще и жаден: он сидел за то, что воровал краску, плитку и прочие стройматериалы, принадлежавшие заказчикам.

При всем несходстве бэкграундов в СПБ Петросян и Азиз как будто нашли друг друга. Правда, избивали они в ином стиле, чем «украинская» смена. Сашко и Побережный били каждого, попадавшегося под руку. В «кавказскую» смену было иначе: Петросян и Азиз выбирали кого-то одного и с самого начала смены занимались тем, что оскорбляли, толкали и всячески свою жертву провоцировали. В конце концов, она срывалась и начинала их материть, а то и замахивалась — по неписаному кодексу СПБ это уже было тяжкое преступление. Тогда Петросян честно шел к медсестре и докладывал, что у такого-то «состояние изменилось». Это были кодовые слова, в ответ на которые медсестра давала им карт-бланш — причем ни разу на моей памяти ни одна не удосужилась даже взглянуть на «пациента».

Нередко санитары действовали и по прямому приказу. Вечером, когда врачи расходились по домам, в Первом отделении наступал «час санитаров». В это время двое санитаров заходили то в одну, то в другую камеру и целенаправленно били заключенных.

Побережный и Сашко заходят в камеру, третий встает у приоткрытой двери. Маугли будут бить за тот несчастный косяк, который он пытался закурковать ко мне в койку. Побережный подходит к Маугли, встает перед ним и замирает на несколько секунд, как бы размышляя. Потом резко замахивается — это ложный замах в расчете на то, что Маугли машинально среагирует и замахнется в ответ.

Хитрый Маугли на ложные движения не ведется и продолжает сидеть на койке, тупо глядя в сторону, как бы мимо санитара. Тогда санитар легонько толкает Маугли в плечо — и тут же наносит другой рукой сильный удар в грудь. За первым ударом следует второй, и третий, и еще — в грудь, в живот, по печени, в сердце, в солнечное сплетение. Когда тощий Маугли валится от ударов под койку, санитар бьет его в спину. Маугли никогда не кричит — только тихо охает, матерясь сквозь зубы.

Через пару минут экзекуция заканчивается — ритуальным ударом по почке.

После избиения Маугли долго ощупывает себя: «Сука, так сильно по ребру ударил — руку поднять не могу…» — потом сворачивает самокрутку и открыто курит, с вызовом и даже не прячась. По неким загадочным причинам после избиения курить ему разрешается почти официально.

Однако окончательно закручивающим мозги в штопор был парадокс, что вечером, как правило, Маугли бил тот же санитар, который продавал ему табак утром.

Меня удивляли все: и санитары, избивавшие с удовольствием беззащитных людей; и Маугли, который назавтра снова кормил своим маслом того, кто его бил. Однако Маугли всю жизнь кто-то бил, так что он считал это вполне за норму. И у него была некая странная философия жизни, своего рода realpolitik, где меньшее из зол считалось вполне приемлемым вариантом. Так что Маугли был согласен на удары и пинки — «только бы не сульфозин», — как он повторял. Сульфозин кололи за более тяжкие нарушения — а также тем, кого ловили, уже застав непосредственно за курением. Как вскоре выяснилось, в своем «выборе» Маугли был не так уж и неправ.

Спалился Маугли неожиданно и неотвратимо — откуда-то выплыл классический «черный лебедь».

После инцидента с Горбуновым Бык догадался, что с кататоником надо что-то делать. Иначе у того уже началась дистрофия, он почти ничего не пил и, естественно, не писал, лекарства получал большими дозами — в любой момент могли отказать почки.

Царенко начал внимательнее присматриваться к Горбунову, делал более тщательно осмотр и производил некие манипуляции. В то утро Бык уже после обхода вернулся в камеру для тех же целей — и дверь открылась ровно в тот момент, когда счастливо закуривший Маугли выдохнул первую затяжку в воздух.

Маугли тут же затушил горящий бычок прямо в ладонь — но было поздно.

Бык в ярости бросил стоящей рядом медсестре: «Голубеву — сульфозин!»

Далее тянулся долгий день, насыщенный событиями.

Царенко уйдет и вернется с санитарами уже за Горбуновым. В камеру его вернут примерно через час — к общему изумлению, на своих ногах. Горбунов будет стоять в двери, глядя, как и прежде, прямо перед собой, но взгляд его будет осмысленным, и глаза — даже немного двигаться. Горбунова уложат, дадут в руки карандаш и лист бумаги.

Мы совсем придем в шок, когда увидим, что руки его пишут. И не просто пишут — а пишут стихи. Горбунов будет писать нечто типа: «Наташа, моя дорогая, я помню тебя, вспоминаю, мечтаю вернуться к тебе, хочу тебя на руки взять и туда отнести, где счастливы были…» и т. д. «Пишет жене», — догадается Иван, и мы ему поверим.