Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

class="p1">Всегда такой неунывающий и крепкий, он сейчас почему-то был опечален.

Я дополз до ячейки Ямщикова и тронул его за плечо. Он встрепенулся.

Павлик, между прочим, славился у нас и тем, что после трудных переходов во сне распевал. Значит, и на этот раз он очень устал.

Я повернулся к отцу. Лицо его было печально.

— Слышал, как Павлик песню эту пел — «Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой»? Он меня словно бритвой полоснул. Одна славная женщина эту песню на свадьбе моей пела. А что в этот день бывает, то на всю жизнь в душу западает. И вот вспомнил я сразу, что сегодня день нашей свадьбы, ровно двадцать два года. И не было случая, чтобы в такой день я чем-нибудь мамку твою не порадовал. Ну, а тут такое приключилось, что ни голоса своего, ни весточки не могу подать… Вот это-то и печаль моя, сынок, — тихо закончил он и, отвернувшись от меня, стал рассматривать склон перед нашими окопчиками. И вдруг прибавил: — Слушай, сынок, вот мой тебе совет: женись рано, не затягивай. Кто рано женится, у того жизнь счастливая, вот как, например, у меня с твоей матушкой. Тебе ведь на той неделе двадцать один год стукнет. Совершеннолетний!

Я забыл о дне своего рождения и о том, как еще в прошлом году с товарищами мы уславливались этот день спрыснуть по-настоящему.

— Сынок, — тихо попросил меня отец, — скажи Последнему Часу, может, можно хоть несколько слов по радио послать домой матушке.

— Ладно, пойду спрошу.

Я знал, что из этой просьбы ничего путного не выйдет. В расчете на то, что у нас есть лишние запасные батареи, мы несколько раз просили Последнего Часа «нажать на басы» и принять с Большой земли оперативную сводку Советского Информбюро.

И вот по вечерам, бывало, подойдет к Последнему Часу партизан и попросит:

— Настрой на Москву.

— Нет у меня элементов, — сухо ответит Последний Час. — Рация для оперативных дел дана, обращайтесь к командиру. Мне, думаешь, неохота слушать Москву?

Иной раз командир или комиссар, рассчитывая на то, что в крайнем случае запасные «басы» вывезут, давал разрешение послушать радио, узнать, что творится в большом мире. И мы замирали затаив дыхание, боясь пропустить даже хрип настройки.

Но во время одной из переправ свалился в воду партизан, который нес запасные батареи, и они безвозвратно сели.

Сейчас не могло быть и речи о частной телеграмме, но, чтобы сразу не огорчать своего старика и заодно уж узнать последние распоряжения, я пошел на командный пункт — так назывался сейчас камень, за которым сидели командир, комиссар и радист.

Опять загудел в воздухе самолет, и опять это был не тот самолет, который должен появиться над нами, чтобы сбросить долгожданные мешки с продовольствием.

— Да, — расстегивая и застегивая пуговки на вороте гимнастерки, говорил Иван Фаддеевич. — Теперь пекки с нас не слезут, пока мы сами отсюда не выйдем… Надо Щеткина спасти. А то он пропадет ни за понюшку табаку…

— Много у тебя еще батарей осталось? — спросил он радиста и стал срезать финским ножом ветку с ольхи.

У него был чудесный нож в ножнах лопарской работы. На лезвии скорописью выгравировано: «Мертвые не кусаются».

— Минут на пять, на шесть осталось, — сумрачно отозвался Последний Час.

— Эх, черт дери, жаль! — И Иван Фаддеевич стал срывать кору с ветки, уже лишенной листьев.

Трудно было сейчас командиру. Отряд голодный. Мы все так надеялись на продовольствие, которое должен был сбросить нам Щеткин. Но можно ли рисковать жизнью летчика и самолетом? Как бы я сам поступил на месте Ивана Фаддеевича?

— Я согласен, — деловито сказал комиссар, встав с камня, — надо выручать Щеткина. Отдадим на это четыре минуты. — И, спасаясь от комаров, он надел на лысеющую голову пилотку. Волос у Кархунена оставалось немного: как говорил Душа, всего на полдраки. Имя комиссара — Гирвас — означает «олень». Фамилия Кархунен — «сын медведя». И в самом деле, любил он леса Карелии и, так же как настоящие гирвас и карху, жить без них не смог бы… Впрочем, Гирвас в отряде был вскоре переделан Ямщиковым на более привычное — Василий.

«Фокке-вульфы» кружились все время недалеко от нас. Сейчас они шли на большой высоте.

На листке блокнота командир написал: «Задержите Щеткина. В воздухе много стервятников. Уходим отсюда».

Заглядывая через плечо командира, Последний Час шифровал текст. Увлеченный своей работой, он не заметил, как к рации подошел Ямщиков.

— Что, опять новости передаешь? — спросил Ямщиков.

— Что? Да иди ты… — и Последний Час с удовольствием отвел свою душу. Они с Ямщиковым почему-то издавна не ладили. Причиной был острый язык Паши.

Через минуту радист вызвал Беломорск. Радиограмма запаздывала. Но только Последний Час кончил выстукивать, в воздухе к удаляющемуся гудению «фокке-вульфов» прибавился знакомый, все нарастающий гул нашего родного Р-5.

— Щеткин летит! — сказал комиссар, и в голосе его были и радость и тревога.

Через минуту мы увидели, как, покачивая крыльями, над рекою идет самолет.

Командир вытащил из кармана ракетницу и, быстро зарядив ее, пустил в небо малиновую ракету.

С замиранием сердца мы все следили за тем, как она взвилась чуть ли не под самое набежавшее на солнце облачко и затем плавно стала снижаться. Но сразу же, как только взвилась наша ракета, — не знаю, успел ли ее увидеть Щеткин, — и слева и справа вспыхнули ракеты — синие, зеленые, красные, малиновые, голубые.

— Вот сволочи! — выругался командир. — Сбивают со следа.

А ракеты продолжали взлетать в воздух, и даже в свете солнца они были ярки до боли в глазах.

Ничего было и думать повторять сигнал, все равно Щеткину не разобраться во всей этой иллюминации, возникшей внезапно в летний солнечный день над притаившимся карельским лесом.

Мы мечтали о том, чтобы самолет повернул обратно и быстрее ушел, пока его не заметили немецкие летчики. По всей видимости, они его и не заметили, потому что он шел низко, почти над лесом, и сливался с фоном лесной зелени.

Вот он сделал вираж и повернул к высотке, выключил мотор и уже шел тихо, планируя над раскидистымы верхушками высоких сосен. Щеткин высунулся из кабины и махнул рукою. Нам, стоявшим здесь у камня, вокруг которого высилось несколько сосен, была слышна ругань, которая неслась сверху.

Щеткин ругательски ругал нас за то, что мы перепутали все сигналы и не хотим по-настоящему указать ему, куда надо сбрасывать мешки с продовольствием.

«Еще, чего доброго, все финнам сбросит, — подумал я. — Ведь враги так близко, не мудрено и