Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

к католической вере, выступил в защиту философа. Хотя отношения двух этих людей не всегда складывались гладко, бывали и периоды отдаления, непонимания, Пеги, человек с сильным характером, самостоятельный в суждениях, не признававший авторитетов, всегда хранил почтение к учителю и доказал это в последний год своей жизни, забыв все обиды и решив прийти ему на помощь. В марте 1914 г. он писал Бергсону: «…в том, что баталии, ведущиеся вокруг Вашей философии, столь яростны, нет ничего удивительного, но в них все полностью вывернуто наизнанку – вот что непостижимо. Именно Вы вновь открыли в нашей стране источники духовной жизни. В этом нет никаких сомнений, и стыдно видеть, как против Вас ополчаются люди, которые без Вас оставались бы еще со Спенсером и с Дюма[427] и с Ле Дантеком. Только у меня достаточно твердое перо, чтобы справиться с Моррасом. Только у меня достаточно сильный напор, чтобы оттеснить одновременно антисемитов и фанатиков»[428].

В апреле 1914 г. Пеги опубликовал в «Cahiers de la Quinzaine» работу «Заметка о г-не Бергсоне и его философии». Здесь он, подчеркнув, что концепцию Бергсона часто столь же плохо понимают его сторонники, как и противники, сформулировал свое толкование бергсоновского выступления против интеллектуализма, близкое к трактовке Леруа. Напрасно полагают, писал он, что борьба против интеллектуализма есть борьба против разума, мудрости, логики, интеллекта. Бергсонизм – это вовсе не «философия патетического», т. е. страстей, она не хочет заменить страстями рациональное рассуждение, мудрость. Универсальный интеллектуализм означает приверженность готовому, раз и навсегда данному, однородному и шаблонному. Во всех областях душевной жизни – будь то чувства, воления или разум – существует свое поверхностное и глубокое. Множество людей привыкли чувствовать готовыми чувствами, мыслить готовыми идеями, желать готовыми желаниями, как многие христиане машинально повторяют слова молитвы, не вкладывая в них души, не совершая внутренней работы. Все это – проявления интеллектуализма, который в таком понимании равнозначен душевной лени. В отвержении подобного интеллектуализма Пеги увидел основную заслугу Бергсона. «…Великая философия, – писал он, сопоставляя концепции Бергсона и Декарта, – вовсе не та философия, которая никем не оспаривается. Это философия, которая в чем-то побеждает»[429], не вынося окончательных суждений, не высказывая безусловных истин, а пробуждая интеллектуальное беспокойство, сомнение, приводя в движение то, что считалось устоявшимся и завершенным. Если концепция Декарта была, по словам Пеги, нреимущественно философией порядка, то учение Бергсона есть философия реальности; но люди в несравнимо большей мере являются не рабами беспорядка, а рабами всего готового, собственных привычек, и от этого рабства стремится освободить человека Бергсон.

Сразу после «Заметки» (Ватикан уже принял к тому времени свое решение) Пеги взялся за следующую работу, где также много места было отведено концепции Бергсона; он доказывал здесь, что учение Бергсона не противоречит католицизму. Как же можно не видеть, писал Пеги, глубокого родства и согласия между старой традиционной формулой церкви о том, что духовная смерть есть следствие очерствения души, и учением о памяти и привычке, ставшем одним из несомненных завоеваний бергсоновской философии? Попятно, что эту философию оспаривают позитивисты, материалисты, детерминисты: это ее естественные враги, и их усилия вполне закономерны. Но то, что с человеком, вновь утвердившим в мире права свободы, сражаются те, кто считает себя защитниками свободы; что с тем, кто вывел Францию из интеллектуального рабства у Германии, воюют политики так называемого «Action franfaise»; что против Бергсона, подчеркнувшего высокое значение духа, выступили «политики духовной жизни», – все это означает выворачивание наизнанку сути дела[430]. Впрочем, понятно, заметил Пеги, что римская бюрократия осудила философию, которая так смело выступила против привычки, мумификации, смерти, а значит, и бюрократии – ведь все это явления одного ряда. Но христианское учение о благодати и надежде может быть понято в его полном и точном смысле лишь тем человечеством, которое усвоило уроки бергсоновской философии, то, что было в ней сказано о свободе, сознании, памяти, материи.

Позже Бергсон так оценил эту поддержку со стороны Пеги: «У него был чудесный дар преодолевать материальность сущих, подниматься выше нее и проникать в их души. Именно поэтому он понял мою главную мысль, которую я еще не выразил, но хотел бы выразить»[431]. Арбур справедливо замечает, что здесь имелись в виду, конечно, не чисто философские вопросы, а те духовные, собственно религиозные выводы, к которым пришел Пеги в связи с бергсоновской концепцией. Как и Сорель и Леруа, Пеги рано понял то, что некоторые представители религиозной философии осознали (или смогли признать) уже значительно позже, после Второго Ватиканского собора, приблизившего политику католицизма к реальности: идеи Бергсона действительно могли плодотворно использоваться в обновлении католического учения (подробнее мы скажем об этом в главе 9).

Вторая «Заметка» Пеги осталась незавершенной: в конце июля началась Первая мировая война, с которой ему не суждено было вернуться. Перед уходом на войну Пеги зашел проститься с Бергсоном и попросил в случае его гибели помочь его детям. Он погиб в самом начале войны, 5 сентября 1914 г., в сражении при Вильруа, накануне знаменитой битвы на Марне. Бергсон выполнил его просьбу, став опекуном его детей[432].

Бергсон-дипломат (1917–1918). Послевоенная деятельность Бергсона

О том, как воспринял Бергсон начало войны, мы узнаем из «Двух источников морали и религии»: «Еще ребенком, в 1871 году, тотчас после [франко-прусской] войны, я, как и многие представители моего поколения, считал новую войну как бы неотвратимой в течение двенадцати-пятнадцати последующих лет. Затем эта война казалась нам одновременно вероятной и невозможной; это была сложная и противоречивая идея, сохранявшаяся вплоть до фатальной даты… Она сохранила свой абстрактный характер вплоть до… последнего момента, когда надеялись вопреки всякой надежде». Бергсон рассказывает, что 4 августа 1914 года, развернув номер «Matin» и прочитав слова «Германия объявляет войну Франции», он внезапно ощутил невидимое присутствие какой-то силы, вмешавшейся в его жизнь: «…именно на написание этой картины: комнаты вместе с обстановкой, газеты, развернутой на столе, меня, стоящего перед ним, События, пропитывающего все своим присутствием, – были направлены сорок три года смутной тревоги»[433]. По его словам, он считал войну, даже победоносную, катастрофой (впрочем, дело здесь, как увидим, обстояло несколько сложнее), и вместе с тем его поразило то, как просто, обыденно совершился переход от абстрактной возможности к реальности.

Расколов надвое судьбу и отдельных людей, и целых народов, война оставила глубокий след в жизни и творчестве Бергсона, привела к существенным переменам в его мировоззрении, способствовала его философской эволюции. На некоторых событиях этого периода мы остановимся подробнее, поскольку они не только являются элементом хронологии, но имеют более общее, даже историческое значение и,