Искушение богини - Паулина Гейдж

Она покачала головой:

– Нет, он так не скажет. Он спросит: «Где сын мой, Тутмос, кровь крови моей? Я не вижу его, ни в трудах, ни в забавах». И тогда он накажет.

– Ваше величество, – сказал Нехези, пошире расставив ноги и поднимая на нее глаза, – вы не правы.

– Нехези, – ответила ему она, с упреком глядя на него, – я никогда, никогда не бываю не права.

Остаток пути они прошли в молчании, но не прошло и недели, как Тутмос и его друзья Нахт, Менхеперрасонб и Яму-Не-джех оказались младшими офицерами в дивизии Сета. Мальчик так обрадовался муштре, словно родился солдатом.

Неферура тоже подрастала. Ей исполнилось двенадцать, она была тонкой, бледной, чрезмерно хрупкой копией своей яркой жизнелюбивой матери; девочка хорошо училась, но все свободное время проводила в мечтах, бесшумно переходя из одной комнаты дворца в другую с кошкой, щенком или букетом цветов в руках. Ее детский локон давно уже обрезали, но она так и осталась ребенком, в котором невинность странным образом соединялась с ледяным высокомерием, делая ее загадкой. Скрытная и чувствительная, всю силу Немного потока своей любви она направляла на царственную мать и смуглого вельможу, который был ее опекуном. Но все чаще и чаще Неферура приходила на плац, где стояла под зонтиком, укрывавшим ее от пыли и солнца, наблюдала, как молодой Тутмос стреляет из лука и бросает копье, слушала его смех, когда он разговаривал с друзьями, видела, как перекатываются под смуглой кожей тугие мускулы его юного тела.

Неферура старалась как можно реже видеться с сестрой. В свои шесть лет Мериет-Хатшепсут была строптивым, требовательным, крикливым и грубым ребенком. Однажды она ворвалась к матери в комнату и, красная от ревности и злости, обвинила ее в том, что Неферуру она любит больше, чем ее. Хатшепсут не стала ее разубеждать, но выпорола так, что девочка легла спать с горящими от побоев ягодицами и полной головой темных горьких мыслей об отмщении.

Хатшепсут достигла вершины своей великолепной зрелости и, кажется, так и застыла на ней, сияя здоровьем, энергией и красотой. Можно было подумать, 'что внутри своей божественной сущности она и впрямь бессмертна, мужчины тянулись к ней, как и раньше, привлеченные мощью и тайной самого бога Амона. Зачастую слуги узнавали о ее приближении раньше, чем появлялись знаменосцы. Сама атмосфера вокруг едва уловимо менялась, словно от нее исходило и летело вперед дуновение всесилия; а может, это просто ветер приносил запах ее духов, неизменной мирры. Все чаще и чаще она вызывала в подданных суеверный страх, и поток паломников, стремившихся в ее святилище, с каждым месяцем возрастал.

Но внутри ее терзало беспокойство. Лежа на своем ложе душными летними ночами, Хатшепсут думала о Сенмуте, чье присутствие постоянно напоминало ей о том, что есть мужчина, готовый удовлетворить все потребности ее царственного тела, стоит ей сказать лишь одно слово. Годами она отказывала себе в этом, сначала ее удерживало положение соправительницы при Тутмосе, потом – осознание своего положения фараона, единственного в своем роде, обреченного на одиночество. Но скоро вдовство ей наскучило, а бессонные ночи и лихорадочные сны сказали, что настала пора оказать последний, решающий знак доверия мужчине, которого она любила превыше всех остальных.

Однажды жарким вечером, когда пурпурные стяги ладьи Ра скрылись, сжигая все на своем пути, за горизонтом, Хатшепсут приказала умастить себя ароматными маслами и одеть в платье из тончайшего льна. Потом она послала за ним. Ради этого вечера женщина отложила свой шлем. После коронации она снова отрастила волосы, хотя и не такие длинные, как раньше, ведь ей как фараону нельзя было появляться с непокрытой головой. Локоны спускались вдоль ее щек, обрамляя лицо, которое подведенные черной краской глаза и красный рот делали поразительно женственным. Она надела простой белый с серебром головной убор с лентами, спускавшимися ей на плечи. Приказала принести фруктов, вина и лучшие алебастровые лампы, такие тонкие, что сквозь них был виден узор на крыльях бабочки, которая порхала по комнате. Она отпустила Нофрет и рабынь, чтобы он застал ее одну и без украшений, как в самый первый раз, и стала ждать, встав возле вентиляционной трубы, чтобы ее овевал дующий с севера ветерок.

Стражник доложил о Сенмуте, и она кивком приказала впустить его. Когда серебряные двери бесшумно закрылись и он поклонился и зашагал к ней, искорка удивления мелькнула в его глазах и так же быстро погасла. На нем не было ничего, кроме простой белой набедренной повязки. Голова была непокрыта, ноги босы – они с Та-кха'ет как раз собирались пойти купаться. На его груди блеснули масло и пот, когда он снова поклонился ей. Ни одна из тех мыслей, что метались у него в мозгу, не отразилась в лице, но он сразу заметил изменения в ее облике: прозрачные, струящиеся складки плаща, чудные сияющие волосы, прекрасные глаза, прикрытые в ленивой, соблазнительной истоме. Сколько раз ему хотелось дотронуться до нее, сидя совсем рядом в аудиенц-зале, чувствуя ее тепло и вдыхая аромат ее духов на пирах, видя, как напрягаются ее руки и ноги, когда она бросает копье на охоте. И раз за разом он прогонял эти богохульные мысли, как учил его Хапусенеб, так что с годами лицо его приобрело скрытное и даже немного жестокое выражение, взгляд стал пронзительным, манеры – заносчивыми и нерасполагающими для всякого, кто не знал могущественного Эрпаха близко.

Хатшепсут увидела, как приподнялись его брови, когда она улыбнулась и протянула ему руку.

– Давно уже мы не обедали вдвоем и не говорили ни о чем, кроме дел, – заметила она, пока он целовал ее ладонь. – Проходи, Сенмут, садись. Расскажи, как поживает Та-кха'ет?

Он позволил ей подвести себя к низкому столику и одним изящным движением опустился на подушки. Пока она устраивалась рядом, он поискал глазами рабыню, которая должна была прислуживать.

– Та-кха'ет поживает хорошо, – ответил он. – Когда ваше величество не испытывает нужды во мне, мы живем очень тихо, и, по-моему, ее это немного раздражает. Она большая любительница развлечений.

Хатшепсут сама начала ухаживать за ним, наливать вино, предлагать фиги в меду и вымоченную в вине дыню.

– Вот как? Тогда тебе следует нанять для нее музыкантов или обеспечить ей другие удовольствия.

– Я так и сделал, но у нее непостоянный нрав. Она говорит, что ни один музыкант не может развлечь ее так, как я!

Они улыбнулись друг другу, и странная официальность этой встречи начала понемногу испаряться.

– И она права, разумеется! – сказала Хатшепсут, поднимая свой бокал и глядя на него поверх его края. – Я ведь говорила тебе раньше – надо было жениться на ней и сделать из нее княгиню. Вот чего она хочет.

– Да, знаю, – ответил он.

– Так почему же не женишься? Я дам за ней хорошее приданое. Я же знаю, какие вы, князья, бедные!

– Мне кажется, – беспечно заметил он, – что у нас уже был похожий разговор. Разве память царя так ослабела, что он забыл?