Искушение богини - Паулина Гейдж

– Возможно, – просто сказала она, – ведь с того раза прошли годы, великий князь, а мужчины изменчивы в своих привязанностях.

– Некоторые – да, – так же беспечно ответил он, – но только не я.

– Может быть, тебе не трудно будет еще раз повторить мне, почему Та-кха'ет до сих пор остается рабыней?

Он поставил свой золотой кубок и некоторое время сидел, неотрывно глядя на нее. Комната наполнилась тишиной ожидания. Она чуть слышно вздохнула, пошевелилась на подушках, ленточки ее головного убора то и дело взлетали и опускались от горячих дуновений ветерка.

Наконец он посмотрел ей в лицо.

– Нет, мне не трудно. Но, ваше величество, теперь вы царь. И по-моему, теперь ваша очередь говорить первой, а не моя, ибо, хотя я больше не боюсь насмешек, я все же опасаюсь, что мои слова могут не коснуться слуха, притупившегося теми годами, о которых вы говорили.

– Ах, Сенмут, – тихо сказала она ему, – зачем мы жонглируем словами, точно пытаемся отдалить что-то другое? Разве ты не знаешь, что всю жизнь для меня существовал лишь один мужчина, которому была отдана моя любовь и которого буду любить до самой смерти?

И она порывисто схватила его за руки, подняла их к своему лицу и уткнулась в его ладони, целуя их.

Он склонился над ней.

– Теперь моя очередь слушать, – сказал он. – Говори же, Хатшепсу, говори!

Она застонала, уронила его руки себе на колени и, точно слепая, потянулась к его лицу.

– Я люблю тебя, Сенмут, люблю. Я жажду принадлежать тебе. Мое тело рвется к тебе; моя душа тоскует без тебя. Вот я унизилась перед тобой, готовая принять твою любовь, твой гнев или твое безразличие. Я готова. Обними же меня!

Ее пальцы затрепетали на его веках, щеках, и она заплакала.

Он рванулся вперед и стиснул ее в объятиях, яростно прижимая ее тело к своему, шепча слова любви, которые прорвались сквозь барьер его так долго сохраняемой почтительности.

– Хатшепсу! Возлюбленная моя, сестра моя.

Он взял ее подбородок в свои ладони, и она прижалась к нему, словно утопающая. Когда они поцеловались, губы обоих дрожали от болезненной нежности, и он почувствовал, как ее слезы катятся меж его пальцев.

– Ты уверена? – спросил он ее нежно. – Это ведь не так уж и мало для фараона.

Она торопливо закивала.

– Я уже давно уверена, – тихо ответила она, целуя его шею, подбородок, глаза. – Давай любить друг друга, покуда можем, мой дорогой брат, ибо нет ничего печальнее, чем видеть, как любовь съеживается и умирает от недостатка солнечного света.

И она медленно опустилась на колени, а его руки касались ее, как это бывало в его снах, исследуя каждый уголок ее прекрасного сильного тела, следуя всем его безупречным изгибам. Он привлек Хатшепсут к себе и рассмеялся так громко, что его смех спугнул дремлющие по углам тени и эхом зазвучал под крышей, и она засмеялась вместе с ним. Они поднялись и прильнули друг к другу, его руки сплелись вокруг ее талии, ее – обвили его шею, и они поцеловались снова, их голодные рты жадно впились друг в друга, готовые впитать всю радость, которой они так долго были лишены.

Он опустил ее на подушки, лаская податливую бархатистую плоть и чувствуя себя до боли счастливым, забыв о ее божественности, ее царственности, обо всем, кроме того, что перед ним его истинная жена, подруга его дней, читающая его мысли, та, которая ждет его и хочет быть вечно с ним одним. Он вошел в нее медленно, сдерживая себя, не сводя глаз с ее лица, наблюдая, как ее прекрасные черты расслабляются в экстазе. Потом они лежали рядом, горячий ветер обвевал их мокрые тела, ее голова на его плече, как на подушке, его руки сомкнулись вокруг нее. Они, улыбаясь, думали о грядущих днях и ночах, наполненных новым светом.

– Понять не могу, чего я так долго ждала, – сказала она. Сенмут рассмеялся, усталый и довольный.

– Время было неподходящее, ваше величество, – ответил он. Она постучала его по груди острым ногтем.

– Прошу тебя, Сенмут, любимый, когда мы одни, не называй меня ни величеством, ни даже Хатшепсу. Зови меня Хатшепсут, в твоих объятиях я не первый среди могущественных и почитаемых благородных людей царства, а всего лишь первая среди благородных женщин.

Он усмехнулся.

– Единственная из женщин, – сказал он. – Ты всегда была единственной.

– А как же Та-кха'ет?

Он повернул голову, но так и не смог разглядеть, что за выражение лица прятала она за спутанными волосами.

– Та-кха'ет как мягкая желтая луна урожая, к которой я прихожу спокойно, – сказал он. – А ты как огненное испепеляющее солнце летнего полдня. Разве я могу вернуться в объятия Та-кха'ет с такими ожогами?

– Но ведь ты не отошлешь ее от себя?

Счастливая, Хатшепсут хотела, чтобы и Та-кха'ет тоже была довольна.

– Нет, это было бы жестоко. Но я не женюсь на ней, никогда. Это тоже было бы жестоко.

Ей хотелось спать, теплая лень сковала ее члены.

– Значит, ты никогда не женишься, – пробормотала она. – Я согласна делить тебя с рабыней, но горе той женщине, которую ты назовешь своей женой!

– Ты моя жена, любимая, – сказал он, крепче сжимая ей в своих объятиях. – Никто и никогда не разлучит нас, только! смерть.

На заре Хапусенеб и другие жрецы пришли, как они делали каждое утро, пропеть хвалебный гимн перед серебряной дверью. Но двое внутри не слышали их: они спали.

Хотя никто не сказал ни слова, вскоре все во дворце знали, что могущественный Эрпаха стал возлюбленным царя. Та-кха'ет смирилась с новым положением вещей немедленно, без жалоб. Но теперь она реже видела своего повелителя, и это причиняло ей боль. По-своему она любила Сенмута, а его тело всегда доставляло ей наслаждение. Он был все так же добр к ней, проводил с ней время после полудня, когда они болтали о всяких пустяках, но ничто не могло изменить того факта, что он больше не посылал за ней по ночам, и ей было немного одиноко. Если бы она могла родить ему ребенка, то чувствовала бы себя увереннее; но она была бесплодна, а это укор любому мужчине. Он говорил ей, что это не имеет значения, что он всегда будет уважать ее и считать своим другом, но она не могла понять, как мужчина может прожить без сыновей. И все же долго грустить было не в ее натуре, и скоро она нашла себе множество других занятий: вела дом, отдавала распоряжения слугам, нанимала и увольняла ему работников. Правда, она понимала, что по-прежнему не будет уже никогда, и ей было жаль.

Днем, когда у них было полно обязанностей и забот, ни Сенмут, ни Хатшепсут не обращались друг к другу иначе, чем так, как того требовал протокол аудиенц-зала или кабинета. Говорили они только о делах и политике. Никто не мог бы показать пальцем и сказать: «Вот, вот в чем разница». И все же разница была, и никто не чувствовал ее сильнее, чем Хапусенеб. Задолго до того, как эта новость стала известна каждому поваренку на кухнях, безошибочное чутье подсказало ему, что отношения царя с ее главным управляющим изменились. Он ждал этого и все же не мог не охладеть к Сенмуту, и тот сразу ощутил это. Однажды утром он подошел к Хапу-сенебу в храме. Верховный жрец как раз завершил омовение и отправлялся завтракать, когда Сенмут вышел из-за колонны и преградил ему путь. Хапусенеб поклонился, его глаза ничего не выражали. Он сделал движение, чтобы пойти дальше, но Сенмут протянул мускулистую руку, и тот был вынужден задержаться. Его служки ждали рядом; он сделал им знак идти и повернулся к Сенмуту. Сенмут не стал играть словами.