Рубиновая комната - Паулина Петерс

Моя любимая дочь Виктория!

Когда прочтешь это письмо, ты будешь уже взрослой. Не хочу говорить тебе правду до тех пор, пока ты не станешь совершеннолетней. Я солгал тебе насчет смерти матери. Она умерла не от лихорадки, как ты всегда думала, а лишь четыре года спустя от последствий кори.

Твоя мать была любовью всей моей жизни, моей отрадой и опорой. Мы, Бредоны, наделены множеством талантов. Мы склонны к тому, чтобы наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях. Другая, темная сторона этого дара – это склонность к депрессиям и зависимостям. Я был человеком довольно жизнерадостным, однако периодически впадал в меланхолию, меня одолевало пагубное влечение к алкоголю и опиуму. Я пишу все это в прошедшем времени, поскольку, вероятно, жить мне осталось лишь несколько дней.

Любовь к твоей матери спасла меня от моей темной стороны. Твоя мать любила жизнь, не испытывая потребности в опьянении, как мы, Бредоны. Она во всем видела чудеса – в природе, в самых простых вещах, вроде предмета или луча света, пробившегося в комнату, – и она фиксировала это в своих картинах. До тех пор мне были ведомы лишь чудеса науки и мрачное очарование смерти. Твое рождение было величайшим чудом из всех, и если бы не было тебя, вероятно, после ее смерти я окончательно погрузился бы в пучину зависимостей.

В конце лета 1891 года мы поехали на каникулы в Швейцарию, где вы обе, ты и твоя мать, заболели корью. Вы были уже на пути к выздоровлению, когда твоей матери захотелось пойти на прогулку порисовать горы. Я был против, но ей так хотелось выйти на природу. Ей хотелось наконец снова рисовать, это было для нее столь же важно, как дышать. И хотя прекрасно осознавал опасность, я в конце концов уступил – моя величайшая врачебная ошибка. Болезнь твоей матери вернулась, последствием стал менингит. Несколько дней она была на грани жизни и смерти. Она выжила, но ценой потери рассудка.

Я должен был поместить ее в частный санаторий, где за ней ухаживали бы должным образом, соответствующим ее состоянию, однако не смог расстаться с ней. Вместо этого я поселил ее с санитаркой в отдельной комнате в нашей квартире неподалеку от Холланд-парка, спрятав от тебя и от слуг. Всему миру и тебе я сказал, что она умерла, и в некотором смысле так это и было. Отчетливее всего для меня это было тогда, когда она начинала рисовать. Она занималась этим часами, самозабвенно, но получались лишь детские каракули. Я больше не мог видеть ее картин, в которых было так много ее истинной, и велел снять их со стен и спрятать. Когда ты станешь совершеннолетней, тебе их передадут.

Я знаю, что погрешил против тебя не только в том, что лгал тебе. Я увидел, что ты любишь рисовать, и запретил тебе заниматься этим – ты слишком сильно напоминала мне мать.

А затем настал тот день, когда, к несчастью, твоя няня и санитарка одновременно отлучились из квартиры у Холланд-парка, а твоя мать случайно устроила пожар. И даже если во время пожара она тебя вряд ли узнала, я уверен, что это сделала ее душа, что придало ей сил и мужества спасти тебя. Я понял, что моя тоска чуть не стала причиной ее и твоей смерти. Мне было стыдно, и я солгал тебе относительно причин пожара, сказал, что сам спас тебя. Из чувства стыда же я поддерживал эту ложь долгие годы. Моим поступкам не может быть оправдания, я могу лишь молить тебя о прощении.

Когда спустя два года после пожара твоя мать умерла от гриппа в санатории, я был рядом с ней. Конечно, ты этого не помнишь, однако она очень любила тебя.

Ты не только внешне похожа на свою мать, ты унаследовала все ее хорошие качества, и я уверен, что они будут с тобой на протяжении всей твоей жизни. Я очень рад, что видел, как ты взрослеешь, это было моим величайшим счастьем, хоть я и не заслуживал этого.