Война самураев - Кейра Дэлки

Бэндзайтэн хотела еще что-то сказать, когда глаза ее расширились и она вместе с сестрами растворилась в морском тумане. Такакура услышал за спиной шаги и обернулся.

К нему подошел старый воин — один из самураев Киёмори. На его обветренном лице читалась тревога.

— Владыка, вам нехорошо?

— По-моему, я ясно наказал жрецам никого сюда не пускать.

— Верно, владыка. Однако даже в уединении должен быть кто-то, кто будет приглядывать издалека. Мне показалось, вы поранились, вот я и прибыл проверить — все ли в порядке.

— Я цел, уверяю вас. — Такакура поднялся.

— У вас слезы, владыка.

— Кто бы не лил слез на моем месте?

— Хм… И что же, боги призрели вас?

— Призрели, будьте покойны, — отозвался Такакура.

— Понятно, — протянул старый воин. — И ваши молитвы были услышаны?

Такакура спросил себя, много ли удалось услышать старому приспешнику Тайра. «Хотя теперь это уже не важно», — решил он и дерзко ответил:

— Да, услышаны.

— Так не изволите ли вернуться в главный зал, чтобы ваши бывшие подданные могли возрадоваться вместе с вами? Говорят, море коварно и может обрушить свои волны, когда менее всего этого ждешь.

Такакура слабо улыбнулся.

— Море может сколь угодно мочить мои рукава, пока несет другую ладью к тихой гавани. — Сказав так, он повернулся и побрел к главному залу святилища, ощущая спиной взгляд старого вояки.

Киёмори сидел на веранде усадьбы Фукухара, глядя, как мириады бликов пляшут на залитом вешним солнцем море.

«Надеюсь, душа Сигэмори видит это из Чистой земли, или куда бы он ни отправился, — думал он. — Знаю, он этого не одобрил бы, но даже ему не отвергнуть всей важности сделанного мной после его смерти. Все идет как должно».

Размышления Киёмори были прерваны чьим-то осторожным покашливаньем. Справа, за сёдзи, показался старый Канэясу, его доверенный воевода и советник.

— Канэясу! Заходи, побеседуем. Ты ведь знаешь: я всегда рад твоему обществу и совету.

Старик воевода вышел на веранду, поклонился и сел рядом с Киёмори.

— Господин. Рад видеть вас в добром расположении.

— Верно, мне ли печалиться? Полагаю, новоотрекшемуся государю Такакуре хорошо отдыхается в гостевых покоях после утомительного возвращения с Ицукусимы?

— Да, повелитель, хотя, как мне кажется, он боится стать узником этих покоев.

Киёмори махнул рукой:

— Этого не понадобится. Ты бы слышал его, Канэясу, когда я предлагал ему свое гостеприимство. Как он унижался, моля сохранить жизнь его отцу! Как предлагал облагодетельствовать весь наш род! Верно говорю: не зря мы лишили Такакуру трона. Мальчишка совершенно бесхребетен.

Канэясу прокашлялся и ущипнул себя за нос.

— Э-э, господин. Я тут кое-что хотел сообщить…

— Говори без утайки, старый друг. Я сегодня открыт для всех. Верно говорю: понимание того, как крепка твоя власть, пьянит сильнее сливового вина, сильней аромата волос юной девы.

— М-м… да, несомненно. Должен сказать, владыка, в пору пребывания на Ицукусиме свершилось нечто необычное. Я стоял на страже, когда Такакура отправился к морю для уединенной молитвы, и вдруг заметил, что он вытащил из рукава нож. Боясь, как бы он не поранился, я подошел ближе и слышал часть его молений. Так вот, Такакура просил Бэндзайтэн и Царя-Дракона защитить его отца. Он даже пролил кровь в море из раны на руке. Однако, когда я подошел к нему, порез затянулся, а Такакура сказал мне, что его моление было услышано. С тех пор он сохраняет спокойствие. Я подумал, вам следует это знать.

Киёмори нахмурился, чувствуя, как его нутро сковывает холод.

— Провел, значит! — зарычал он. — А я-то столько лет считал его безобидным! Не успел отвернуться — этот гаденыш уже строит сговор с моим врагом!

— Господин, может, не стоит принимать скоропалительных…

— Тихо. — Киёмори на миг задумался, глядя на море. Теперь оно сверкало тысячью лезвий, нацеленных ему в сердце. — С Го-Сиракавой я не могу поквитаться. Пока он будет у меня в заложниках, его приспешники остерегутся на меня нападать. Слишком многие поднимутся отомстить за его гибель. Что до Такакуры… пусть не сейчас, пусть не скоро…

— Владыка, — в ужасе воскликнул Канэясу, — одумайтесь: что вы говорите! Наритика — одно дело, но член императорской семьи? Не просите меня об этом!

— Я не прошу, Канэясу. Я повелеваю.

Старый воин поник головой и уставился в половицы.

— Как верный ваш вассал, я, несомненно, должен подчиниться. Быть может, боги смилостивятся над моей душой, но вас они никогда не простят за подобный приказ. Господин, вы себя обрекаете!

— Я уже обречен, Канэясу. Чуть не каждую ночь, во сне, призраки Минамото нашептывают мне о мести. Я знаю: моей душе суждено будет отправиться в ад вечного дыма и пламени. Так можно ли провести последние дни с большей пользой, нежели совершая то, что предопределено, если это даст Тайра обрести власть на века? Не такова ли цель воина — свершать любые злодейства ради процветания господина и своей семьи? Что с того, что я стану демоном, если Тайра от этого выиграют? Пусть вся вина падет на меня — я уже проклят, — а слава достанется тем, кто еще не рожден. Они-то и восславят мои дела, как придет время.

Канэясу вздохнул:

— Вижу, вас не разубедить. Я последую вашему приказу.

— Отлично. Только на сей раз никаких кольев и обрывов. Дело требует щепетильности. Лучше обойтись ядом, пожалуй. Я вернусь в Хэйан-Кё вместе с Такакурой — пусть верит, что заручился моей дружбой и благоволением. Не один он может лгать не краснея. А отец его пусть узнает, во что обходится вызов владычеству Тайра, — верно, Канэясу?

— Как скажете — так и будет, господин, — тихо ответил воевода и, низко поклонившись, удалился.

— Именно, — согласился Киёмори, обводя море угрюмым взором. — Как я скажу — так и будет.

Кэнрэймон-ин двигалась размеренными шагами к середине главного зала дворца Сисиндэн, радуясь, что многослойная парча алого с золотом кимоно скрадывает ее дрожь. Только так она могла совладать с маленьким Антоку, который резво топал перед ней к императорскому помосту. По обе стороны от прохода собралось так много знатных дам и вельмож, что малыш то и дело рвался рассматривать их, а Кэнрэймон-ин только и оставалось, что тянуть его за широкие рукава.

У самого помоста в дальнем конце зала восседали ее мать и отец. Киёмори расплылся в улыбке, прямо-таки сиял. Таким счастливым Кэнрэймон-ин не видела его с самых родин. Однако его счастье было ей чуждо. «Ты, отец, верно, досадуешь на то, что церемонию приходится проводить в этом строгом убранстве, напоминающем скорее молельню синто, нежели в зале Государственного совета. Как ни печально, за последние полные бед и горестей годы зал этот так и не был восстановлен. Пожар, что разрушил его, — дело моих рук. Быть может, так боги вновь решили напомнить мне о содеянном».