Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Почтительно приветствую Вас.

Корнелиус У. Липпман».

Из этих вырезок

Начо отобрал три, которые решил поместить в свою настенную галерею.

Огромное объявление в двадцать сантиметров ширины и в две колонки с заголовком «У Бога есть телефон! 80-3001. Звонить при срочной надобности».

Еще показалось ему интересным извещение в «Ла Насьон», помещенное рядом с важными сообщениями: «Больше нет одиночества! Решение проблемы на вашем социо-экономическом и культурном уровне. Для обоих полов. Человечность, понимание, опытность, правдивость и полная секретность. Астрологический прогноз. Директор Э. Матьенсо Писарро, Кордова 966. Консультации и запись на прием по тел. 392-2224».

Прикнопив объявление на стену, Начо позвонил по указанному номеру и, когда барышня ему ответила: «Астральная студия, добрый день», — он ей пролаял: «Гав! Гав! Гав!»

В завершение своих дневных трудов он поместил над снимком выходящего из церкви Ануйя в строгом костюме обложку номера «Ридерс Дайджест» с большим портретом Поля Клоделя, на котором изысканный дипломат и метафизический поэт, тучный, с суровым достоинством глядя проницательным и наставительным взором на читателя, говорит: «Читайте «Ридерс Дайджест»!» Призыв сопровождался весьма разумным основным текстом.

Потом Начо решил пойти в зоопарк.

В тот день С. долго гулял,

дожидаясь часа встречи с Норой, и дошел до площади Италии, откуда направился по авениде Сармьенто к памятнику испанцам и побрел по тротуару вдоль зоопарка без определенной цели. Выражение, возникшее в этот миг в его уме. Что, по мнению Бруно, доказывало — даже писатели сбиваются на ходячие обороты, столь же поверхностные, сколь обманчивые. Ибо мы всегда идем с определенной целью, определяемой иногда нашей явной волей, но в других случаях, и, пожалуй, более решающих для нашей жизни, идем, управляемые волей, не известной даже нам самим, но тем не менее могучей и неодолимой, — она заставляет нас идти к местам, где нам предстоит встретиться с существами или вещами, которые так или иначе являются, или являлись, или явятся первостепенными в нашей судьбе, благоприятствуя или препятствуя нашим внешне очевидным желаниям, помогая или мешая нашим стремлениям, и порой, что еще более удивительно, показывая в дальнейшем, что в той воле больше смысла, чем в нашей сознательной воле. С. ощущал под своими ногами облетевшие мягкие листья платанов — то были скучные сумерки праздничного дня, особенно унылые в этом районе, когда детей, бегавших по зоопарку, уже увели родители или няньки, а моряки, озябшие от холода и мелкого дождя, попрятались со своими постоянными подружками или со скромными проститутками в бары на улице Санта-Фе, чтобы выпить стакан теплого вина со сладкими булочками.

На пустынном тротуаре никого не было видно, только у ограды зоопарка стоял худощавый парень, ухватясь обеими раскинутыми крестом руками за железные прутья, — он смотрел внутрь парка, как бы застыв в экстазе и не чувствуя моросящего дождя, хотя на нем были только полинялые джинсы да такая же обтрепанная куртка, отчего вид у него был странный, даже нелепый.

Подойдя поближе, С. обнаружил, что это Начо, и тут же остановился, будто совершил дурной поступок или застал кого-то в момент совершения интимного действия. Так что С. повернул обратно и пошел в обход, допуская, что парень в любой миг может перестать вглядываться в притихший парк, в глубине которого, как безобидные призраки, притаились всяческие животные. Оказавшись на достаточно большом расстоянии, он остановился и из-за ствола платана стал наблюдать за юношей, завороженный его обликом, его экстатическим созерцанием.

Между тем Начо,

как бывало уже не раз, снова был семилетним мальчуганом и, вдали от юдоли грязи и отчаяния, сидел на земле в тени маленького киоска и с трудом разбирал текст в журнале «Райо рохо»[314], слыша спокойное дыхание растянувшегося во всю длину Милорда, этого дворняги цвета кофе с молоком в белых пятнах, который дремал у его ног и наверняка в эти мирные часы сьесты чувствовал себя в надежной сени Могучих Благих Сил, и в особенности Карлучо, казавшегося гигантом на своем карликовом стульчике, с задумчивой медлительностью потягивающего мате из глазированного сосуда и предающегося философическим размышлениям, причем размышления эти (по мнению Бруно) нисколько не нарушало присутствие мальчика или Милорда, но, напротив, облегчало их и даже стимулировало, ибо его мысли были мыслями не для него одного, но, по устройству его ума, относились ко всему человечеству в целом и, в частности, к этим двум беззащитным существам. Так что пока мальчик читал «Райо рохо», а Милорд наверняка видел во сне чудесные кости и прекрасные прогулки в праздничные дни по острову Масьель[315], Карлучо обмозговывал новые идеи о назначении денег, о роли дружбы и о скорбях войны.

В это время Начо под влиянием какого-то воспоминания или навеянной чтением мысли, держа журнал раскрытым, поднял глаза к своему другу и сказал: «Карлучо», — на что гигант с седой шевелюрой и плечами атлета машинально отозвался: «Ну что?» — не вполне отключившись от идей, занимавших в этот миг его мозг.

— Ты слышишь меня или не слышишь? — чуть не с обидой спросил мальчик.

— Слышу, Начо, слышу.

— Каким животным ты бы хотел быть?

Они уже не раз говорили про тигров и львов. Основная мысль была примерно такая: тигры — они вроде кошек, а львы — вроде собак. И забавно, что оба предпочитали собак. Но этот вопрос был более сложный, и Начо, хорошо згавший Карлучо, не стал бы просто так задавать такой глупый вопрос. И не думайте.

— Да, каким животным ты бы хотел быть?

Быстрого ответа Начо не ждал, он знал, что Карлучо человек серьезный и не брякнет что попало, только бы выйти из затруднения. Не скажет, например, «слоном», и точка. Не скажет неправду или что-либо такое, что будет обидно для какого-нибудь животного, для птицы, для хищного зверя, для кого угодно. А потому вопрос был труднейший. Не зря Начо его уже много раз обдумывал, то был давно вынашиваемый замысел.

Карлучо сделал долгую затяжку мате и, как обычно при глубоком раздумье, устремил свои голубые глаза на зеленую крышу башенки, выходившей на улицу Чиклана, и пробормотал себе под нос: «Если бы мне пришлось быть животным…»

— Ну да! — нетерпеливо подтвердил Начо.

— Погоди, погоди… Ты что, Начо, думаешь, это так легко сказать? Если бы было так легко… Погоди чуток…

Начо прекрасно знал, что, когда у старика вздуваются вены на шее, это значит — он усиленно думает. И эти вздутые вены радовали его — он ведь давно уже наметил свой вопрос в уверенности, что поставит старика Карлучо в тупик. Кого другого, конечно, не поставил бы. Другой просто бы ответил «слон», или «тигр», или «лев», и точка. Карлучо был не такой, ему надо было взвесить все «за» и «против», высказать именно то, что он считает правдой, «потому как правда она есть правда».